Дубинушка

Не спеша поднялся, умылся, сел за стол. А тут на столе варёная картошка, огурцы, мочёные яблоки. И вино, и рюмки. Глухо проговорил:

— Да, сынок. Умерла наша мама, рано ушла от нас. Ей бы жить да жить… Ну так выпьем за упокой души. Царствие ей небесное. Поспешно разлил вино, выпил. Осмотрел стол: нет ли ещё и водки? Помрачнел, стал поспешно есть.

— Ты бы водочки купил. А вино — что ж? Оно и есть вино. Толк от него небольшой.

— Скоро и вино запретят. А уж водку-то и совсем прихлопнут.

— Кто запретит?

— Старики. Вон в Каслинской: дед Гурьян собрал казаков на майдан и — запретил.

— Как это запретил?

— А так, сказал: больше ни капли и — баста. И не пьют казаки. Как бабка заговорила.

— Слышал я про это, но не поверил. И что же?.. Послушались казаки?

— А как не послушаешься? Гурьян сказал: кто нарушит запрет, того плёткой на майдане. При всём честном народе.

— Да ну! Врёшь ты, Венька!

— Вот те крест. От меня запах как услышала Мария, знакомая девчонка, так и сказала: объезжай станицу стороной, а не то казаки услышат спиртной дух, так на майдане плёткой отстегают.

Отец слушал, а сам наливал себе вина и пил одну за другой рюмки. О сыне он как бы забыл, не хотел с ним делиться драгоценной влагой. Пил и с тревогой смотрел на дно бутылки — оно неумолимо приближалось.

Спросил:

— А Камышонок?.. Неужели и он?..

— Его-то есаулом назначили. Он и будет пороть провинившихся. Он теперь трезвый как стёклышко. Там в станице храм старинный восстанавливают, так и он помогает. И будто бы бесплатно.

Николай Степанович торопливо допил вино и посмотрел на свет: не осталось ли там чего. И не сразу поставил её на стол, а покрутил в руках, ещё раз посмотрел на свет и, убедившись, что в бутылке не осталось и капли, шумно и почти трагически вздохнул.

— Водочки бы, — тихо попросил сына.

— Не, водочки нельзя. Теперь, я думаю, и вина, и пива нельзя будет пить. Я так и капли в рот не возьму. В Каслинской разговоры слышал: будто от спиртного Россия погибает. Если вас, пьяниц, не остановить, так казаки и совсем сопьются, а за ними и бабы. Так что, отец, давай зарок дадим: не пить больше. А я тебе работу найду. Там, в Каслинской, две фермы наладили, работники нужны.

Отец встревожился; в глазах его даже страх появился. Как это не пить? — говорил он всем своим существом. Да разве можно такое?..

А сын продолжал нагнетать страху:

— У нас на хуторе кто самый старый человек?.. Кажется, дед Амвросий? Так я к нему пойду сегодня, расскажу, как дед Гурьян приказ на трезвость отдал. И наш дед такой приказ отдаст. Он же знает обычай казаков. У нас извечно так: если старик сказал — выполняй. А не то, выведут на холмик, где домик Степана Разина стоял, и при всем честном народе плёткой отстегают.

— Ну-ну! — возвысил голос Николай Степанович. — Не вздумай у меня. А то я живо!..

— А чего живо-то? Да ты посмотри на себя: ты уж и ребёнка одолеть не сможешь, а не то что меня. О тебе же хочу порадеть, да о таких, как ты. Вас-то, выпивох, много на хуторе. Спасать вас надо. Вот и пойду к старику.

Вениамин решительно поднялся и направился к двери. Отец к нему. И этак тихо, с покорностью в голосе:

— Вень!.. Дай на бутылочку.

— Нет, отец. С пьянством будем кончать. Мне жениться надо, а как я тебя такого невесте покажу? Да она испугается и не пойдёт за меня. Ты посмотри-ка на себя в зеркало. На кого ты похож?..

Вениамин хлопнул дверью и направился к деду Амвросию.

Дед Амвросий жил посредине хутора возле холма, на котором стоял домик Степана Разина. Ему было сто два года, но он держался на ногах, в любую погоду и в любое время года работал в саду, а если и не в саду, то обязательно что-то делал. Старуха его давно умерла, два сына и дочь жили в городе, звали его к себе, но он говорил: пока я ещё не старый, буду жить у себя. Возле дома у него висела рельса, и он два-три раза в год собирал хуторян, давал распоряжения. Давно им сказал, чтобы землю не продавали и цыган из хутора прогоняли. Но, видно, из-за этого его национализма Тихон Щербатый и прислал администратором на хутор залетевшего на Дон из каких-то краёв нерусского человека по имени Хасан. Хасан этот жил на хуторе один, но в конторе сидел редко, а всё больше ошивался на районном рынке, где у него было много родственников и друзей.

Чубатого дед встретил у калитки, спросил:

— Чего тебе?

— В Каслинской был сбор, дед Гурьян приказал казакам не пить.

— Ну? А они?..

— Не пьют.

— Хорошо. У тебя труба есть?

— Нет у меня трубы.

— Ну, тогда ударь в рельсу.

Вениамин с радостью принялся колотить в рельсу. И колотил долго, и сильно — так, что могучие звоны далеко катились за Дон.

Люди сходились. И скоро на холме, с которого Разин начинал свой грозный поход по земле русской, уж сошлись стар и мал — весь хутор. Возле деда, как всегда, стояли два казака: один пожилой и бородатый Василий, а другой молодой, угрюмый и молчаливый Григорий.

Старик церемоний не разводил, он сказал:

— В Каслинской взялись за ум, бросили пить, живут по-божески, а мы?.. Хуже, что ли, их?..