Дублинеска

После двадцати шести месяцев полного воздержания он совершенно забыл, как худо бывает, если накануне перебрать. Кто бы мог подумать. Кажется, головная боль потихоньку проходит. Но неконтролируемое жужжание и угрызения совести сверлят не хуже дрели. Жужжание – вероятно, близкий родственник его писательской болезни – сбивает его с толку и отчего-то вызывает у него нелепое и навязчивое воспоминание о списке подарков на их с Селией такую уже далекую свадьбу: весь этот жалкий и обескураживающий набор светильников, ваз и сервизов. Все очень странно. Если он не ничего не предпримет, кресло окончательно примет форму его тела.

Другие детали: кресло-качалка из неполированного тика, согласно гарантии, оно не должно трескаться, гнить и скрипеть по ночам. Небо, едва видное в щель между портьерами, странного оранжево-фиолетового цвета. Дождь льет все сильней, сейчас он просто хлещет по стеклу. С того момента, как Риба вошел в этот дом, его вниманием завладела репродукция, хозяин квартиры пристроил ее у окна, это «Лестница», маленькая картина Эдварда Хоппера. Мы словно смотрим сверху на сбегающие к открытой двери ступени, а за дверью виднеется непроницаемо-темная масса деревьев или гор. Риба чувствует, что ему окончательно отказано во всем, что предлагает геометрия дома на холсте. Открытая дверь – не кроткий пейзаж между внутренним и внешним миром, но парадоксальное указание не двигаться с места.

– Выходи, – говорит дом.

– Куда? – спрашивает пейзаж снаружи.

Это ощущение сводит его с ума, сбивает центр тяжести, выводит его из себя. Он хочет незаметно попросить помощи у Набокова. И тут же на миг сосредоточивает внимание на огромной луне и на том, что видит снаружи. Похмелье, проливной дождь, «Лестница» и это чудовищное небо – это его путы, они привязывают его к невыносимой тоске. И еще – к игре. На секунду, как это уже не раз случалось в его жизни, игра переплетается с тоской. У него мерзнут ноги, может быть, из-за похмелья, а может, из-за игры, тоски и лестницы, по которой он спускается, кажется, в глубину собственного мозга.

– Выходи, – говорит дом.

Он закрыл свои бедные ноги клетчатым, довольно нелепым пледом и развлекается, записывая в уме одну и ту же фразу пять раз подряд, слова возникают у него в голове, и его охватывает странное, сладострастное ощущение, будто он пишет прямо в собственном мозгу:

Полночь, и дождь хлещет в стекла.

Полночь, и дождь…

После чего он переходит к другим играм.

Следующая игра еще проще. Нужно вспомнить всех изданных им авторов и понять, почему ни от одного из них читатели не дождались подлинного неподдельного шедевра. Установить, почему никто из них, хотя некоторые и демонстрировали почти сверхъестественную одаренность, не стал анархистом и архитектором одновременно.

Тут он делает перерыв и вспоминает, как в одном из писем, что время от времени приходят ему из отеля «Шато» в Тонгариро, Гоже приписал отсутствие гениальности глубокому унынию, охватившему наше время, отсутствию Бога и, наконец, смерти автора, то есть «тому», – написал он, – «о чем в свое время предупреждали Барт и Делез».

Заметка на полях: эти письма из отеля в Тонгариро очень беспокоят Рибу, особенно в последнее время, он никак не может понять, для чего бывшему секретарю переписываться с ним, ну разве для поддержания собственной репутации, да чтобы отвести от себя небезосновательные подозрения в том, что он позаимствовал значительную сумму из денег издательства.

Другие детали: от этой игры – перечисления авторов и попытки прояснить, почему ни один из них так и не написал шедевра, он переходит к другой, еще более извращенной, ее суть в том, чтобы прямо задать себе болезненный вопрос, не был ли этим он сам этим вожделенным гением и не сделался ли он издателем исключительно для того, чтобы искать гениальность в других и забыть о собственной печальной участи, о собственной личности, которой было отказано не только в гениальности, но и в даре слова вообще. Очень может быть, что он превратился в издателя, чтобы избавиться от груза и иметь возможность излить на других свое разочарование в себе.

Тут же он чувствует, что просто обязан сказать что-то в свое оправдание, и напоминает себе, что в издатели он пошел потому, что всегда был страстным читателем. Он открыл для себя литературу, читая Марселя Швоба, Раймона Кено, Стендаля и Гюстава Флобера. А в издатели он подался после долгого периода – сейчас он называет его «черным», – когда изменил всем своим первым литературным любовям и принялся читать романы, чьи герои зарабатывали в год больше ста тысяч долларов.