Дубовый дым

– А что Васька? Васька хоть и виновник, да сам же первой жертвой пал. А сколько народу погубил! Ну а дружков его, которые с ним вместе спирт воровали, искать кинулись. А что их искать-то? Туда же их, в ту же реанимацию и свезли.

– Да-а. – Геннадий помолчал, отставил бутылку Rasputin и, глядя в налитые рюмки, вздохнул. – Сань, давай «со свиданьицем», за твой приезд.

– Ну, давай. – Саня взял рюмку, отвел ее в сторону комнат: – А как же Елена-то?

Геннадий выпил, поморщился, махнул рукой:

– Ладно… Приглашали…

Саня глядел то в рюмку, то на брата.

– Ехал вот… О тебе все думал. Как приеду, рад, думаю, будешь, да и сам я рад, братка. Думал, расскажу, какие новости у нас. А что-то вроде не с того начал…

– Так расскажешь еще! Ты ж не завтра назад?

– Да не знаю. Как получится. – Саня опять пожал плечами.

– Ты на них, что ли, смотришь? – Жуя, Геннадий вилкой показал в сторону зала. – Да ладно, брось ты, не хотят – как хотят. Не обращай внимания, все нормально. Ты пей, закусывай. Ты так приехал или дела какие?

– В техникум надо сходить, узнать про прием…

– Лешка поступать собрался? В какой?

– Да не знаю пока. В сельхоз или ветеринарный.

– Есть еще строительный, железнодорожный.

– Да нет, я думаю, пусть лучше по сельскому хозяйству учится. Не хочу, чтобы совсем из деревни уехал. Пусть работает, я дом ему построю.

– Э-э! Это, братка, он тебя не спросит. В армию уйдет, оттуда – в город и жди его потом обратно! Давай с тобой смирновочки выпьем, мать с отцом помянем. – Геннадий разлил по рюмкам.

Выпили, не чокаясь, молча закусывали. Санька, оглядев со всех сторон красивую этикетку, отставил бутылку. Подумав, сказал:

– Ген, ты не обижайся…

– Чего?

– У тебя картошка есть?

– Есть. – Геннадий, не вставая, открыл дверцу шкафчика под раковиной, показал на сетку с картошкой.

– Я вот вижу, закуски у тебя всякие, лимоны, водка аховская… А, может, давай, картошки сварим.

– А чего – давай!

Санька взялся с удовольствием чистить карошку.

– Без нее все равно не наемся никак. Сколько этих разносолов ихних не ешь, а картошечка – первое дело!

Геннадий покопался в ящике стола, достал второй нож, сел рядом.

Молча, сосредоточенно чистили. Санька вдруг вспомнил:

– Так ты сейчас где работаешь? Музыку бросил, что ли?

– Второй год уже. Последнее время работал я с тремя заводскими хорами. С хором машиностроительного завода даже звание народного получили. Как все наладилось! Ездить стали от заводов в экспедиции, песни записывали, обряды. Девки мои из хора только – только загорелись, чувствую: стали понимать песню народную, всю ее глубину… А тут – перестройка. Сократили народ на заводах в два-три раза, коллективы разбежались, да и ставки руководителей хоров убрали. Оказалась музыка наша, да и все народное творчество никому не нужными. Да не только творчество, а и сам народ-то никому не нужен стал. И я с ним вместе остался без копейки со своими двумя высшими образованиями. Месяц потужил: жена, Пашка растет, а у меня в кармане – ни копья. А тут ларьки открываться стали. Покрутился – покрутился я – нигде работы нет! Представляешь, какие мысли могут быть: мужику сорок лет, а семью прокормить не может. – Геннадий бросил картошку в кастрюлю, брызнув водой. – В общем, братка, пошел я в киоск работать.

– Э – э! Вон откуда всего-то…

Брат будто бы не расслышал, продолжал. С сердцем. Видно, наболело.

– А ведь я только-только перед этим дом начал строить. Всю жизнь мечтал, как отец, сам дом построить. Что, думаю, в двухкомнатной тесниться будем? Пашка вырастет – женится – куда будем деваться. У меня тогда ото всех работ, хоров и халтуры двадцать тысяч на книжке лежало. Взял участок, только-только фундамент заложил да кое-какой матерьялец подкупил, а тут тебе – раз! И деньгам крышка. Что на них, на те деньги, бутылку водки купить и напиться? В общем, занялся я стройкой сам, тем более времени с этим ларьком стало навалом: сутки работаю – двое отдыхаю. И ты знаешь, порода, что ли, наша такая – все, кто у моего Пышкина, хозяина, работает, потихоньку тащат, а я не могу, но и чувство такое теперь, будто голова моя в плечи ушла, вроде стыдно, что ли. А торговать, братка, значит, воровать, а я воровать не умею, да и не хочу.

С этим домом, со стройкой-то моей, все сначала затормозилось, а потом подумал я, подумал: ну ладно, время теперь плохое, а когда ж оно было хорошее для нашего брата – простого человека? И, ты понимаешь, думаю, строить сам буду, все экономнее, дешевле обойдется. А дешевле, я тебе говорю, значит, хуже. У меня с этой музыкой, особенно народной, никому теперь не нужной, – руки-то лишь к баяну приставлены были, – ни топора, ни мастерка толком в руках не держал. Вот и начал я сам дом свой колбасить. Собаку завел для хозяйства, чтоб матерьял не воровали, а заниматься ей некогда. И так как-то все наперекосяк пошло…

Вышли на балкон покурить. Геннадий захмелел, смотрел вниз с балкона, заметно нервничая, ворошил волосы. Бросив вниз окурок, глянул на брата заблестевшими глазами: