Дубовый листок

Пани Скавроньская покачала головой. Тогда панна Фредерика перевела взгляд на меня:

— Может быть, молодой пан слышал о пане Лукасиньском?

— Слышал. Но это только предположение. Говорят, будто он содержится в катакомбах Босых Кармелитов… Но кто может знать наверняка! Лишь те, кто его заточили! В Варшаве немало тюрем. Говорят, есть тюрьма даже в подвалах бельведерского палаца.

— Да, это верно! — Панна Фредерика глубоко вздохнула и, не прощаясь, пошла дальше, свернула в аллею.

— Несчастная женщина! — сказала пани Скавроньская. — Это невеста пана Лукасиньского… Семь лет назад они должны были пожениться, но его арестовали. Она часто приходит сюда. Вероятно, с Саксонским садом у нее связаны какие-то воспоминания. Каждый раз постоит перед фонтаном, подставит руку под брызги, улыбнется и уйдет.

Панна Ядвига грустно смотрела ей вслед:

— Мне всегда жутко, когда я ее вижу. Сколько горя вокруг!

— А как же с Анной Ожельской? — спросил я, желая рассеять их печальные мысли.

— Ах, с Анной Ожельской? Судьба ей улыбнулась. Об ее нищете узнал побочный сын короля граф Рутовский, тогда уже командир полка. Он взял свою сестру на воспитание, обучил военному искусству и однажды представил отцу, не объясняя, кто она. Король угадал. Анна была вылитым портретом матери. Жизнь ее круто изменилась к лучшему. Но это уже не представляет интереса, да мне что-то не хочется больше рассказывать… Пойдемте лучше домой. Несчастная панна Фредерика!

В этот день в комнате Владислава я многое узнал о Валериане Лукасиньском. Он бывал у Скавроньских, дружил с отцом панны Ядвиги.

— Худощавый, среднего роста майор, с красивым лицом и огромными задумчивыми глазами. Удивительно скромный, — вспоминала пани Скавроньская. — Ты, Ядвига, наверное, его не помнишь, была еще крошка.

— Нет, помню. Именно из-за глаз, — сказала панна Ядвига и, подойдя к шкафу, начала что-то искать.

— Он был масоном?

— Да. И муж мой тоже.

— И Казимеж Бродзиньский, — сказала Ядвига, все еще роясь в книгах.

— В те годы это было просто поветрие, — объяснила пани Скавроньская. — Говорят, сам император Александр был масоном, а потом вдруг приказал распустить это общество.

Но польские масоны существовали еще и после запрета… Это и решило судьбу Лукасиньского.

Ядвига подала мне небольшую книжку:

— Вот, посмотрите. Ее написал пан Лукасиньский в тысяча восемьсот восемнадцатом году.

— «Размышления некоего офицера о признанной необходимости устройства евреев в нашем государстве и о некоторых статьях на эту тему»… — прочитал я вслух.

— Ах, помню! — воскликнула пани Скавроньская. И она рассказала, какой горячий спор возник в те годы вокруг евреев. Генерал Красиньский издал книжку на французском и польском языках. Он очень резко отзывался об евреях, называл их людьми без родины. После этой книги многие начали требовать выселения евреев из Польши, потому что они будто бы вредны. А пан Лукасиньский предлагал убедиться, что евреи могут быть полезными, и приглашал покончить с извечным презрением к ним…

Панна Ядвига отыскала страничку, где пан Лукасиньский объяснял, что чувство родины и должно отсутствовать у людей, которые не имеют в государстве родных и друзей и живут в страшной нищете. Он требовал установить с евреями дружбу и духовное общение.

— Да! — воскликнула пани Скавроньская. — Особенно на эту книжечку разгневался граф Красиньский. Он выступил в печати снова, обозвал Лукасиньского еврейским защитником и пытался уличить его в нерасположении к шляхте.

Возвращаясь в школу, я вспомнил старого Шмуля с Абрашкой и графа Вулкицкого. Их история, значит, была отголоском варшавского шума?.. А может быть, и мой отец был масоном? Я решил, когда приеду в отпуск, поговорить с ним на эту тему.

Вацек после коронации начал настойчиво искать моего общества, и я все не мог понять, чем его так обворожил. Он каждый большой перерыв подсаживался ко мне, интересовался книгами, которые я читаю, и заводил разговоры о том, что мне нравится или не нравится.

— Зачем ты меня допрашиваешь? — наконец не выдержал я. — Не все ли тебе равно, какой у меня вкус? Я тебе не начальник, под которого нужно подлаживаться, и не профессор, к чьим знаниям следует прислушиваться.

— А тебе кажется, что ты думаешь, а другие не думают?

— Как раз напротив. За нас думает начальство. Нам

незачем утруждать голову. Наше дело маршировать и слушать команды.

Это не умерило пыл Вацека. Вскоре он завел разговор о декабристах:

— Я слышал, что Кшижановский договаривался с ними о совместном восстании.

— Я ничего не слышал.

— А я, знаешь, думал и пришел к выводу, что ты прав, — декабристы были умные люди.

— По-моему, я с тобой о декабристах не спорил.

— Ну как же! Помнишь, в день коронации…

— Очень хорошо помню это и все остальное… И повторяю — о декабристах с тобой не спорил и спорить не мог, потому что я о них знаю только одно — Бестужев, Пестель, Рылеев,

Муравьев-Апостол и Каховский повешены тринадцатого июля тысяча восемьсот двадцать шестого года, когда мне было всего четырнадцать лет. А за что их повесили, не знаю.

 И какое мне дело до российских мятежников!