Дубовый листок

Голоса их звучали так весело, словно они шли не на бой, а на прогулку. Солнце выбралось из-за леса и зажгло снежное поле веселыми искрами.

Мы успели хорошо отдохнуть, когда к биваку подбежали два крестьянина с топорами. Караул опросил их и доложил в штаб, что дровосеки встретили в лесу неприятеля. Весть об этом мгновенно облетела бивак.

Смех и шутки замолкли. Лица солдат стали деловитыми и строгими. Когда генерал появился на взгорке и его адъютанты и ординарцы поскакали в стороны, развозя частям диспозиции, сердце мое учащенно забилось.

Началась подготовка к бою. На вершину взгорка поставили шесть орудий, по склону расположили нас, часть улан и егерей поставили по флангам. Другой же части улан приказали укрыться в небольшой роще, у левой дороги.

Стоя на склоне взгорка, я видел позицию как на ладони.

Неприятель показался слева, и наша артиллерия дала первый выстрел. Ядро, шипя, пролетело над нами и упало перед лесом, откуда выступала вражеская конница. Дым застелил все поле. Ко мне подошел ротмистр:

— Беги, Наленч, к командиру батареи! Спроси, не подвинуть ли наши цепи правей? Вдруг атака пойдет и оттуда?

Я бросился на взгорок. Командир батареи стоял у орудия с генералом Дверницким. Я доложил.

— Оставайтесь на месте… Паль! — вдруг закричал командир.

Орудия грянули, и, когда рассеялся дым, я увидел, что на левой дороге уже выстроились пушки. Появились клубы дыма, и первые русские снаряды шлепнулись, далеко не достигнув нас.

— Браво! Недолет! — крикнул кто-то из бомбардиров.

Засмотрелся ли я и потому не спешил к ротмистру, или тайная сила держала меня на взгорке? Снова залп и дым, и вдруг между крайней пушкой и зарядным ящиком шлепнулся черный мяч. Прислуга шарахнулась.

Мяч шипел и дымился.

Я прыгнул, схватил его обеими руками, помчался к откосу и бросил в Свидер! Подскакивая, он скатился по склону, пробил тонкий лед и исчез!

Облегченно вздохнув, я перекрестился и опрометью бросился к ротмистру. Неприятель стрелял недолго. Наши красавцы уланы, не жалея себя, бросились на вражеские пушки. Они мчались как птицы, и под их натиском русские дрогнули. Сразу четыре пушки отняли наши уланы и потащили ко взгорку. Пехота гудела от радости. Мы махали уланам, словно они могли нас видеть, кричали «ура» и поздравляли друг друга.

И на правой дороге появились русские! Грянула снова наша батарея, начался перекрестный огонь, и я впервые почувствовал, как дрожит земля. Внезапно, без всякой команды, весь наш батальон, как один человек, запел мазурку Домбровского, ее подхватили егеря и уланы, и гул орудий потонул в нашей песне.

В первую свою атаку я мчался и пел во все горло:

Мать из гроба встает, к своим детям взывает:

«Кто мой сын, кто поляк? Пусть бросается в бой!»

Дорогая Отчизна! Отчизна святая!

Мы тебе свою жизнь отдаем!

Вот это и все. Открыв глаза, я удивился, что лежу в снегу, а пехота далеко впереди. Снег сверкал ослепительно, я зажмурился. Рядом заскрипели шаги. Меня взяли за ноги и за плечи. Я закричал:

— Оставьте плечо! Оставьте!

Голос был, как у ребенка. Меня снова положили в снег.

— Поверни, поверни его вправо! — командовал солдат.

Меня несли на носилках. Вокруг было удивительно тихо, и только лошадь, стоявшая по колена в снегу, жалобно ржала. Где был ее хозяин? Вдалеке солдаты гонялись за лошадьми без седоков.

— Прогнали москалей? — спросил я.

— Еще как прогнали, — весело сказал один из солдат, несших меня. — Гейсмар кричал «марш-марш», а они врассыпную — и в лес!

— Одиннадцать пушек, пан подофицер, мы захватили! — сообщил другой.

Я все не решался посмотреть налево. Казалось, у меня нет руки. Все-таки посмотрел. Рука была на месте, но шевельнуть ею я не мог.

Меня уложили на взгорке на солому около зарядного ящика. Снова ушли подбирать раненых.

Когда я очнулся, рядом на ящике сидел генерал Дверницкий

и что-то писал. Потом генерал отдал бумагу адъютанту, сел на коня и поехал на поле боя. Я смотрел ему вслед и все думал: «Хотя бы еще разок подержать его руку, как тогда, на берегу Вислы»…

Я опять уснул и не помню, как меня дотащили до лазарета. Если бы не начали разрезать мундир и рубашку, я, наверное, спал бы несколько суток.

 Кожа на плече у меня была содрана, и мясо торчало из раны клочьями.

Лекарь прикоснулся к ране, я заорал.

— Ну же! — прикрикнул лекарь. — Потерпи, пан подофицер! Я должен достать оттуда картечь или черт знает что там у тебя…

Он хотел поднять мою руку, но я опять так заорал, что лекарь вздрогнул. А мне ничуть не было стыдно.

— Тогда поднимай руку сам. Ты меня перепугал.

— Не хочу! Не хочу и не могу!

— Жаль. Придется ампутировать. — И лекарь взял пилу.

— Могу! — неистово закричал я, поднял руку и лишился сознания.

Меня привели в чувство аммиаковым раствором. С детства я помнил этот запах.

— Ну и хват! — поощрил меня лекарь. — Теперь все