Дубровский: по мотивам фильма «Дубровский»

Если у Троекурова что ни день вырастал новый гараж или конюшня, то в Кистеневке ничего не менялось последние лет пятнадцать. Ни единого нового дома или жителя, даже собаки тут воспроизводились словно под копирку – всегда одной и той же масти, с одинаковыми кличками. Эта странная окоченелость могла испугать случайно забредшего сюда незнакомца, но никак не Дубровского или других кистеневцев. Люди, прожившие тут более двух десятков лет, давно приросли к своим домам и друг к другу.

Деревня раскинулась до самой реки, покрытой теперь ледяной коркой. Стоя у поленницы на дальнем краю участка, Дубровский смотрел на присыпанные снегом крыши, и это сообщало ему странное и чудное спокойствие. Через полчаса он уже усмехался себе под нос, что, правда, вовсе не означало, что он был готов взять и все простить.

Троекуров не заставил себя долго ждать.

«Видимо, не совсем совесть потерял, старый черт», – подумал Дубровский, когда телефон, лежащий в заднем кармане, издал пронзительную трель. Чтобы показать характер, он подождал, пока трель затихнет и раздастся вновь, коротким ударом воткнул топор в сучковатое полено и, наконец ответил на звонок. Сначала в трубке была лишь тишина, разбавленная шепотком телевизора или радио где-то неподалеку.

– Андрюх, – пьяно протянул Троекуров, – кончай дуться и приезжай. А то как дитё прямо, ей-богу. Чего молчишь-то?

– Кирилл Петрович, – помедлив, ответил Дубровский, – у меня всего капиталу – гордость, возраст и артрит. И хамство я терпеть не намерен. Ни от тебя, ни от шкафов твоих, ясно?

– Это понятно, – отозвался Троекуров. – Дальше-то что?

– А то, что пускай твой холуй завтра явится ко мне и извинится.

– Забудь. Я его уже наказал. Он все понял.

– Я бы хотел в этом лично убедиться, – сухо ответил Дубровский.

– Андрей, это же нарушение субординации. Это же мой человек! И потом, ну ладно, он пошутил, глупость сказал не со зла, а ты надулся… Как дети. Давай, приезжай в пятницу с ночевкой, поохотимся. Чего молчишь-то?

Ни деньги, ни социальное положение никогда не разделяли их, и Кирилл Петрович был уверен, что между старыми друзьями можно все. Ну, или почти все. И так в общем-то и было все четыре с лишним десятка лет дружбы двух однополчан – сначала молодых советских офицеров, потом взрослых женатых мужчин и, наконец, пожилых людей, остро чувствующих приближающуюся старость, которая на самом-то деле уже наступила, просто на время затаилась и не торопилась себя проявлять. В юности мы остро переживаем любую радость и печаль, мы легко влюбляемся и быстро прощаем. К старости наши переживания не утрачивают своей остроты, но пропитываются горечью прожитых лет. И потому радости мы воспринимаем как должное, а обиды переживаем острее. Андрей Гаврилович больше не желал не замечать, пропускать мимо ушей и прощать ради старой дружбы. Всю свою долгую жизнь он считал, что дружба в первую очередь строится на взаимоуважении, и теперь не столько думал, сколько чувствовал, что если Троекуров из детского упрямства готов перечеркнуть десятки лет, связывающие их обоих, то и он вправе поступить так же.

– Если не пришлешь его ко мне, больше мне не звони никогда. Понял? – спокойно сказал Дубровский и дал отбой.

Он вытер лоб и снова принялся за дрова.