Дуэль

К тому времени и Бурьян остепенился. Перестал оценивать Кравцову целиком и по частям — в денежном выражении. И, поняв, что хамство на следствии и на Шанхае расценивается по-разному, заговорил на человечьем нормальном языке.

— Кто у вас был организатором ограбления универмага? — спросила следователь.

Бурьян глянул на Ирину: «Красивая. Умная. Чистая. Кому-то женой станет. Любимой. Детей родит. Кому-то… Такие, как она, недоступны нам. Их не уговорить, не купить, не споить. Они не залапаны, не замараны никем. А ведь кого-то и она назовет своим. Но не его… А жаль…»

— Кто в деле паханил? Наверно, я. Кто ж еще? — усмехнулся горько.

— Борис, вы моложе всех…

— У нас не годы в чести. Другое…

— А чем другим вы отличаетесь? — спросила следователь.

— Есть кое-что…

— Ваш отец?

Бурьян согласно вздохнул.

— Вы знали, где находились ювелирные изделия в это время?

— Нет. Иначе не попутали бы нас в раздевалке.

— А ее вам кто подсказал?

— Универмаг насквозь знаем, как маму родную. Зачем подсказывать? Сами вошли. Знали, что в ней уж полгода света нет. А в темноте, даже войди какая баба, не приметила б…

— Но вы не нашли золото в сейфе, что стали бы делать дальше?

— В подвал бы нарисовались.

— И сумели бы туда попасть?

— Как два пальца. С нами Фомка был, он — медвежатник, специалист по замкам и сейфам. Был…

— Ну, взяли б это золото. Предположим, вы знаете, что воров стали бы искать.

— Нас всю жизнь ищут. Убивают, сажают, а нас меньше не становится. Живем. Чтоб легавые с голодухи не сдохли. Даем им, падлам, работу и кусок хлеба. А они за то даже положняк не платят. Ведь если бы не мы, мусоров давно бы разогнали. Пахать заставили бы. А пока мы дышим, мусора — в уваженье, в почете. Чтоб им в параше ожмуриться! — пожелал Бурьян.

— А почему у вас кличка такая?

— Да хрен ли там! Меня никто своим не признавал. На рожу в детстве менялся часто. Лишь когда усы пробиваться начали, все увидели, что я в отца пошел. А кликуха еще до того приклеилась. Бурьян — ничейный сын.

Так и осталась она при мне. Памятью, в наследство. Зарубкой, — помрачнел Бурьян.

— А вы пытались порвать с Шанхаем?

— Зачем?

— Чтоб жить как человек. Ночами спокойно спать.

— Туфта все это! Как жить? Как все вы? И это жизнь? Да я такого облезлому сявке не пожелаю, — сплюнул на пол Бурьян, забыв, что он не на Шанхае.

Кравцова одернула его взглядом. Тот смутился, впервые в жизни покраснел до макушки.

— А семью свою не думаете завести?

— Семью? — Бурьян вперся глазами в грудь Ирины. Сглотнул горячую слюну, вздохнув прерывисто, сказал тихо:

— Шмары в жены не годятся, а и путная за меня не пойдет. К тому ж нельзя нам жениться, закон не велит.

— Эх, Боря, а ведь красивый парень. Хорошую девушку тебе, чтоб сильнее законов ваших стала. И жил бы счастливо, спокойно.

Бурьяну и вовсе не по себе стало. Его впервые в жизни назвали красивым. И кто? Та, какая, кроме хамства, от него ничего не видела, — счастья ему пожелала. Такое он слышал только от матери, давным-давно.

— Счастье тоже у каждого свое. Его всяк по-своему понимает. Один — в наваре, после дела. Другой — в бутылке иль в бабах. Есть еще ебанутые, какие в пахоте кайф находят. Мура всё! Счастье — это воля и башли. Шелестят они в клифте, все другое само по себе приходит. Нет воли — нет башлей. Выходит, счастье наше, вместе с нами, по зонам да тюрьмам кантуется. Как тень. Всегда под боком. А не ухватить, не поймать, — глянул на Ирину ниже пояса.

— Человеческое счастье — в другом, — не согласилась Кравцова, — в детях, в работе, друзьях. Оно многолико и цветасто. Потому что во все мы вкладываем душу.

— И как ее хватает — на халяву себя рвать? — пожал плечами Бурьян.

— Скажите, Борис, после зоны снова на Шанхай — к фартовым вернетесь, к Лешему?

— Если б ты приняла, подумал бы, — выпалил одним духом.

Ирина рассмеялась и продолжила допрос.

— Не-ет, форточку мы не открывали. Ее ветром распахнуло. Видать, без крючка, на понте держится. Нам она без нужды, — говорил Бурьян.

— Как узнали о золоте?

— Да о рыжухе весь город трещал. Мы же не глухие. Пронюхали, возникли.

— А грузчик из склада универмага разве не приходил на Шанхай? — словно невзначай спросила Ирина о человеке, которого выследили оперативники угрозыска.

— Может, кто и возникал к фартовым, я не видел, не засекал, никто мне про то не ботал. А про рыжуху, как на духу, чтоб мне век свободы не видать, если стемню, на базаре сам пронюхал, когда хамовку брал.

— Вы сколько раз бывали в деле? — поинтересовалась Кравцова.

Глаза Бурьяна злом сверкнули. Отмерив руку по локоть, показал Ирине, процедив:

— Вот тебе! Ишь, лярва, хочешь «висячки» за мой счет раскрутить? Повесить на меня? Заморишься в параше! Я — не фрайер!

— Успокойтесь, Бурьян! На моем счету «висячек» нет. И я не собиралась колоть вас. Спросила затем, чтобы знать, насколько вы погрязли в фарте? Как мне писать обвиниловку? Что просить для вас в суде, чтобы не перегнуть, не отнять молодость и возможность наладить жизнь, какую еще не успел увидеть. Наказание не должно быть тяжелее совершенного преступления. Потому и задан вопрос, без второго смысла.