Дуэль

— В мистику поверить впору. Ну не могут же документы сами улететь? Нас пятеро живет. Я, дети и домработница — старая, одинокая женщина. Она у нас уже шесть лет. Брали нянечкой. Когда дети стали вырастать, оставили домработницей. Привыкли к ней. Ни у кого и мысль не шевельнулась заподозрить ее. Но когда я стала плакать, сказав, что детям придется остаться без пенсии и отказать домработнице, она и созналась, что документы моего мужа продала одной бабе, думая, что нам они уже не нужны, а деньги всегда пригодятся. И отдала мне двести рублей, какие и получила. Она сказала, что покупательница просила их для своего сожителя, у какого и фамилия и имя чуть ли не матершинные. А поскольку они собираются уехать на материк, там и распишутся. И она не будет носить грязную фамилию. А покойному все равно. Менять же фамилию и имя — долго и нудно. За это время сожитель может раздумать расписываться. Ей, покупательнице, хотелось скорее устроить свою судьбу, — рассказала вдова и назвала женщину, купившую документы мужа.

— Помогите мне вернуть их, не наказывая домработницу, неграмотная она. Не со зла. Помочь хотела…

При допросе домработницы выяснилось, что она на базаре слышала от знакомой старухи, что и у нее та же баба купила паспорт умершего старика. За сто рублей. И просила, в случае чего, говорить, что потеряла его. Для какой цели его купила, ответила, мол, у отца дом сгорел. И все нажитое. Вместе с документами. Чтоб с горя не рехнулся, на материк скорее надо. И чтоб не морочить голову с восстановлением прежних, пусть по этому паспорту живет. Кстати, имя и отчество, да и год рождения совпали. Вот и согласилась старая. Сто рублей — деньги. А про старика все забыли. Никто его документов не спросил.

Как узнавала Зинка о покойных? Да просто. Некрологи в городской газете каждый день печатаются. Читай, выбирай и действуй. Где-то откажут, другие — согласятся. Особо, когда бедность заедает или жадность прежде разума родилась. Тут и о причине приобретения документов не спрашивали.

Потом сдружилась с уборщицей морга. Такой же пьянчужкой. Туда покойных нередко доставляли с документами. Из аварии, драк, замерзшими по пьянке. Паспорта для Зинки не дороже, чем в пол-литра водки стали обходиться. А документы? Попробуй, докажи, были ль они при себе у покойного? У морга сдачи не требуют… Пропаж не ищут. Не то место. Это четко высчитала Зинка.

Вскоре ей было предъявлено обвинение, и старая шмара, впервые в своей жизни, попала в следственный изолятор городской тюрьмы. Вместе с нею ждала своей участи закадычная приятельница из морга.

Сколько было выпито вместе водки и вина, сколько теплых часов проговорили они о своей давно отшумевшей молодости. Они жили примерно одинаково. Им было что вспомнить, чем поделиться.

Но, оказавшись в одной камере, грызлись ежесекундно, как кошка с собакой.

Нюська упрекала Зинку за продажность. Когда узнала, что та ничего не получила за признанье на допросе, расквасила шмаре весь фас. От обиды. И не прощала ни днем, ни ночью дремучей дури своей приятельнице.

Сколько длились бы эти свары, если бы однажды не вывел их на прогулку хмурый охранник. И, вытолкав во двор тюрьмы, сказал:

— Пробздитесь малость, стервы!

Нюська осерчала на подобное обращение и завопила:

— Дохляк гнилой, кишка твоя говенная, трупный глист, отрыжка покойника! Ты как с нами, женщинами, разговариваешь? Иль меня рядом с тобой потрошили, иль мы на одном столе лежали? Ты чего свою лоханку дерешь, говно беркулезное?

Охранник рот открыл от удивления. И вдруг дружный хохот услышал. Это были фартовые, гулявшие во внутреннем дворе.

— Во, баба! Гром и молния! Гордая! Чистой воды — кентуха! Крой их, красотка, мать их в душу! Чтоб всем чертям смешно стало!

— Целуем тебе ручки, бабочка! — послышалось из-за забора.

Зинка, поняв, узнав голоса, поддержала приятельницу. И обрушила такой мат на охранника, что за забором не смех, рев послышался. Фартовые животы надрывали от хохота. Зинка превзошла саму себя.

Ее голос был узнан. Ее назвали по имени. Ей сказали, что любят и помнят… С того дня подруги перестали ссориться, а охранник уже не помышлял выводить их на прогулку.

Дело раскручивалось, давали показания и фартовые. Не все, конечно. Пятеро, в знак протеста, со шконок вставать не хотели. Их поселили в одиночки. Глухие, сырые, как могила.

Они ночами перестукивались, делились новостями. Знали, что творится на воле, — от новичков. Делились, кто какие показания давал на следствии.

Все три этажа громадной тюрьмы были забиты арестованными. И, несмотря на все ухищрения администрации и охраны, знали друг о друге все.

Кто-то недавно попал, другие — в этап собирались. Их просили черкнуть пару слов по нужному адресу. Были здесь и приговоренные к расстрелу.

Их камеры-одиночки располагались на третьем этаже. И приговоренных к смерти в тюрьме жалели все. За особую одежду, в крупную полоску, их звали полосатиками или смертниками.

Им не отказывали в куреве, еде. Ведь последние дни на этом свете нельзя омрачать никому. Таково было правило.