Дуэль. Победа. На отмелях

— Темно, темно, — прошептал наконец Васуб испуганно. — Бывают такие ночи… — Он покачал головой и забормотал: — Смотри, туан, течение повернулось. Да, туан, повернулось. — Лингард взглянул вниз на скользящую воду. Она быстро двигалась мимо борта судна, и в освещенном круге, отбрасываемом кормовыми фонарями, ясно виднелись полосы пены. Искрились пузырьки, появлялись темные и сверкающие полосы и убегали за корму без журчания, без шума, без жалобы, без шороха. Мягкая неудержимость течения чаровала глаз и приводила на ум мысль о неизбежном. Волны, пробегавшие через одинокое пятно света, походили на вечный поток времени. Когда Лингард взглянул вверх, он не мог отделаться от смущающего впечатления, которое вызвал в нем этот бесшумный бег вод. С минуту ему казалось, как будто затерянное во мраке пятно света, бриг, лодка, скрытый от глаз берег, отмели и самая тьма вокруг и над головой, словом, все видимое и невидимое тихо скользило через необозримые мрачные пространства. Он сделал над собой усилие — и все остановилось, и только пена и пузырьки неустанно бежали вперед, не подвластные его воле.

— Так ты говоришь, течение повернулось, серанг? Может быть, может быть, — закончил Лингард про себя.

— Да, туан. Разве ты не видишь этого своими глазами? — с тревожной серьезностью проговорил Васуб. — Смотри… И я думаю, что если прау, который идет с юга, направить умело по этому течению, то он подойдет к борту нашего брига тихо, как бесплотная тень.

— И нас захватят врасплох, — ты это хочешь сказать?

— Даман хитер, и илланунский народ кровожаден. Ночь для них ничего не значит. И они храбры. Разве они не родились среди битв и разве они не слушают своих злых сердец, даже когда не научились еще говорить? И у них будут вожди, между тем как ты, туан, как раз теперь уезжаешь от нас.

— Ты не хочешь, чтобы я уезжал? — спросил Лингард.

Некоторое время Васуб внимательно вслушивался в тишину ночи.

— Как мы можем сражаться без вождя? — заговорил Васуб. — Храбрость у людей бывает оттого, что они верят в победу. А что бы стали делать бедные калаши, сыновья земледельцев и рыбаков, недавно взятые и ничего не знающие? Они верят в твою силу и могущество, а иначе… И разве белые, которые только что приехали, вступились бы за тебя? Они здесь как рыба на сковородке. Я-ва! Кто принесет вести, кто узнает правду, кто, может статься, привезет твое тело? Ты едешь один, туан!

— Сражаться мы не должны. Это было бы несчастьем, — настойчиво проговорил Лингард. — Есть кровь, которую нельзя проливать.

— Послушай, туан, — с горячностью воскликнул Васуб. — Вот теперь вода течет отсюда. — Он указал головой на челнок. — Вода течет, и в назначенное время она возвратится. И если бы между отливом и приливом в море пролили всю кровь земли, море не поднялось бы и на ноготок.

— А мир был бы другой. Ты этого не понимаешь, серанг. Отпихни-ка лодку.

— Сейчас, — сказал старый малаец, и лицо его опять приняло бесстрастное выражение. — Туан знает, когда надо уезжать, а перед твердым шагом смерть иногда отступает, как испуганная змея. Туан должен был бы взять с собою верного слугу, не глупого юношу, а человека пожившего, с твердым сердцем, который спокойно шел бы за ним и все наблюдал. Да. Человека спокойного, с быстрым взглядом, как у меня. Может быть, с оружием, я ведь умею наносить удары.

Лингард заглянул в близко наклонившееся к нему морщинистое лицо и в старые проницательные глаза. Они странно сверкали. Нагнувшаяся к нему фигура Васуба выражала внимание и напряженность. И тут же рядом жуткой, темной, непроницаемой стеной стояла ночь. Помощь была бесполезна. Тьма, с которой ему приходилось сражаться, была слишком неощутима, чтобы ее можно было разбить ударом, слишком густа, чтобы глаз мог в нее проникнуть. И все-таки эти слова верного слуги, хотя и бесполезные, почему-то ободряли и успокаивали Лингарда. Он испытал на миг чувство гордости; его неразумное и непонятное сердце почувствовало кратковременное облегчение и уже не сжималось тягостным предчувствием, а билось сильно и свободно, благодарное за преданность.

На смутном фоне его собственных растерянных чувств преданность этого человека была ясной точкой, как бы факелом, поднятым во тьме ночи. Факел бесценный, конечно, но бесполезный, — слишком маленький, слишком слабый, слишком одинокий. Он не рассеивал таинственной тьмы, которая спустилась на его судьбу и мешала его глазам видеть дело его рук. Скорбь поражения объяла мир.

— А что бы стал делать Васуб? — спросил Лингард.

— Я мог бы крикнуть: «Берегись, туан!»

— Ну а как же ты думаешь насчет моих магических слов, которые устранят опасность? Впрочем, тебе, вероятно, все равно пришлось бы умереть. Вероломство тоже сильное волшебство, как ты сам когда-то сказал.

— Да, туан, судьба, может быть, велела бы твоему слуге умереть. Но я, Васуб, был сыном свободного человека, был воином раджей, был беглецом, рабом, пилигримом, искателем жемчуга и серангом на кораблях белых людей… У меня было слишком много господ, слишком много. Ты — последний.

После некоторой паузы Васуб сказал, почти безразлично: