Дуэль Пушкина

В этот день поэт закончил расследование о пасквиле, а два дня спустя взялся за составление гневного письма Геккерну. В письме от 16—21 ноября значилось: «Вы… отечески сводничали… Подобно бесстыжей старухе вы подстерегали мою жену по всем углам, чтобы говорить о вашем сыне… вы говорили, бесчестный вы человек, что он умирает от любви к ней» и пр.[1059]Письмо было бранным. Но в словах о сводничестве барона чувства возмущения и гнева звучали с наибольшей силой.

Поэт был потрясён открывшейся перед ним картиной. В течение недели он видел перед собой старика, убитого горем, толкующего о добродетелях сына. Теперь с лица барона спала маска. Пушкин не причинил вельможе никакого зла. Тем более поразило поэта «подлое и беспричинное оскорбление».

Так как посол Геккерн обладал дипломатическим иммунитетом, его нельзя было вызвать на дуэль. Для отмщения не было иного средства, кроме публичного разоблачения.

С января 1836 г. Натали и Жорж обменивались на словах самыми пылкими любовными признаниями. Так или иначе, эти признания должны были отразиться в их переписке. Пушкин впервые получил более точное представление о романе жены. Понадобилось всё великодушие, всё благородство души поэта, чтобы понять и вновь простить молодую женщину. Перед самой смертью поэт сжёг какие-то бумаги. Видимо, среди прочих бумаг он уничтожил злополучные письма Дантеса.

Даже близкие люди выражали удивление, с какой охотой Пушкин рассказывал «новеллы» о Дантесе и Катерине. Они не понимали того, что Пушкин смеялся не над чувствами Катерины и её жениха, а над плутовством своих обидчиков. Мистификация Геккернов грозила превратить трагедию любви в пошлый фарс. В этом фарсе поэту была отведена строго определённая роль ревнивца и глупца. Пушкин понял это раньше всех и не дал сделать из себя посмешище.

Пушкин постарался возможно более точно описать перемены в чувствах жены, происшедшие после сватовства Дантеса к Катерине. В ноябрьском письме Геккерну он писал: «…я заставил вашего сына играть роль столь потешную и жалкую, что моя жена, удивлённая такой пошлостью, не могла удержаться от смеха» и её чувство «угасло в отвращении самом спокойном и вполне заслуженном». В январском письме 1837 г. тому же адресату поэт усилил выражения: «моя жена, удивлённая такой трусостью и пошлостью, не могла удержаться от смеха», её чувство «угасло в презрении самом спокойном и отвращении, вполне заслуженном»[1060]. Натали была оскорблена и унижена сначала сватовством поручика к Марии Барятинской, а затем его помолвкой с Екатериной Гончаровой.

Характерная деталь: и Пушкин, и Дантес отметили, что Натали была в состоянии спокойствия. Однако они по-разному интерпретировали этот факт. Пушкин увидел «спокойное отвращение» или «спокойное презрение» (к Жоржу). Дантес писал (вероятно, со слов Катерины) о «спокойствии» женщины.

В облике Натали были черты, пугавшие её близких. При первом же знакомстве с Натали умная Долли Фикельмон заметила на прекрасном её лице «меланхолическое и тихое выражение, похожее на предчувствие несчастья». Тут было нечто большее, нежели мимолётный эмоциональный всплеск. После трёх лет близкого знакомства внучка Кутузова вновь писала: «Жена хороша, хороша, хороша! Но страдальческое выражение её лба заставляет меня трепетать за её будущность»[1061].

Пушкин обладал редкой впечатлительностью. Можно представить, какие мучения причинила ему исповедь жены. Но он скрыл от Жуковского и прочих друзей свои переживания. В письме И.И. Дмитриеву (март 1837 г.) Жуковский признался, что страдания Пушкина оставались «для всех тайными»[1062].

Поэт помышлял о том, чтобы «довести до сведения правительства и общества» позорную историю, вину за которую несли Геккерны[1063]. В письме к Бенкендорфу от 16—21 ноября поэт прямо указал на Геккерна как автора пасквиля. Однако при этом он сделал важную оговорку: «я не могу и не хочу представлять кому бы то ни было доказательства того, что утверждаю». Оговорка казалась необъяснимой, коль скоро речь шла об обвинении иностранного посла в ранге министра. Пушкин не мог доказать свою правоту без предъявления обществу любовных писем Дантеса к Натали, а это было абсолютно неприемлемо для него.

15 ноября царская семья давала бал в Аничковом дворце. На вечере императрица Александра внимательно следила за поведением первых красавиц двора, после чего записала в дневник: «Пушкина казалась прекрасной волшебницей… Но не было той сладостной поэзии как на Елагином (5 сентября. — Р.С.)»[1064]. Беда уже постучала в двери Пушкиных, и скрыть это было невозможно.

Несостоявшийся поединок

Летом и осенью 1836 г. поэт был занят работой и избегал празднеств во дворце. Именно в это время он уведомил царицу, что «носит траур (по матери. — Р.С.) и отпускает всюду жену одну»[1065]. Царица не забыла об этом и пригласила в Аничков Наталью Николаевну без мужа.