Дуэль Пушкина

Николай I согласился с Паскевичем в то время, когда им владело чувство безудержного гнева. Эпитет «дурной», употреблённый царедворцем, имел в виду неблагонадёжность, а равно и человеческие качества поэта.

Император считал Пушкина хорошим сочинителем, но дурным человеком. Пушкин считал Николая достойным человеком, но плохим монархом, которому не по плечу править Россией.

Однако даже династия должна была считаться с общественным мнением. Не доверяя собственной почте, самодержец принял все меры, чтоб его письма к голландской родне по поводу кончины поэта не стали известны русскому обществу.

Император всероссийский оправдывал Дантеса и винил в трагедии одного посла. Его брату, великому князю Михаилу, ссылка на одного-единственного виновника — иностранца уже не казалась удовлетворительной. Обсуждая с женой убийство Пушкина, Михаил писал 23 февраля 1837 г.: «Не является ли это ещё одним последствием происков этого любезного комитета, который хочет во всё вмешиваться и всё улаживать, а делает одни глупости»[1753]. Михаил менее всего склонен был обличать высшие круги. Поэтому его свидетельство особенно важно. В устах великого князя и его супруги слова о любезном комитете могли иметь лишь один смысл. Они относились к придворным, окружавшим трон. Михаил общался только с этим кругом.

Конечно, знать не была едина в нападках на Пушкина. Поэта горячо защищали Элиза Хитрово, М.Я. Нарышкина, Наталья Строганова-Кочубей. Во многих знатных семьях единодушия не было даже между супругами. Кавалергард князь Белозерский-Белосельский принял сторону Пушкина, его жена, падчерица Бенкендорфа, была «против Пушкина, за Дантеса»[1754]. Поведение Бенкендорфа после кончины Пушкина подтвердило, что шеф жандармов был самым опасным и вероломным врагом поэта.

В начале февраля 1837 г. Александрина Гончарова в последний раз посетила дом Геккернов. Посещение запомнилось ей на всю жизнь, и она особо остановилась на этом эпизоде в своих воспоминаниях. «Ваша тётка (Александрина), — писал муж Александрины Фризенгоф под её диктовку, — перед своим чрезвычайно быстрым отъездом на Завод после катастрофы была у четы Геккерн и обедала с ними. Отмечаю это обстоятельство, ибо оно, как мне кажется, указывает, что в семье и среди старых дам, которые постоянно находились там и держали совет, осуждение за трагическую развязку падало не на одного только Геккерна, но, несомненно, также и на усопшего»[1755]. Воспоминания Гончаровой показывают, что даже среди родни и посетителей дома Геккернов были люди, защищавшие память поэта.

Гибель Пушкина вызвала отклик по всей Европе. В Париже Адам Мицкевич писал: «Ни одной стране не дано, чтобы в ней больше, нежели один раз, мог появиться человек с такими выдающимися и такими разнообразными способностями»[1756].

Смерть раскрыла истинное величие гения. Даже высшая власть должна была прислушаться к «гласу народа». Сообщая Паскевичу о гибели поэта, Николай I писал: «…в нём оплакивается будущее, а не прошедшее». Николай I не заметил того, что вновь найденная формула зачёркивала творчество Пушкина. Идея была мгновенно подхвачена чиновным миром. Московский почт-директор А.Я. Булгаков писал в дневнике: «Я того мнения, что Пушкин более унёс с собою, нежели оставил после себя»[1757]. Ту же мысль выразили в своих донесениях III Отделению Булгарин и Греч. В 1839 г. они утверждали в очередном доносе: Пушкин кончил своё «поприще, не произведя ничего истинно достойного тех дарований, которые получил свыше, не обработав их трудом, не усовершив учением и размышлением»[1758].

Скорбь и возмущение народа заглушили брань врагов поэта. Но на аристократию произвело впечатление не столько народное горе, сколько милости, которыми император после кончины Пушкина осыпал его семью.

Эпилог

Вернувшись в Петербург 9 февраля, Тургенев сразу посетил вдову, отдал ей просвирку из Святогорского монастыря. Он нашёл Пушкину «ослабевшую от горя и от бессонницы, покорною провидению»[1759]. На другой день Мещерский принёс Александрине для передачи вдове стихи Лермонтова «На смерть поэта». Наталья была на грани помешательства. По словам С. Карамзиной, взгляд её блуждал, лицо было невыразимо жалкое. Она спросила Софью: «Вы видели лицо моего мужа сразу после смерти? У него было такое безмятежное выражение… не правда ли, это было выражение счастья, удовлетворённости? Он увидел, что там (на том свете. — Р.С.) хорошо»[1760]. Одиннадцать дней спустя Карамзина вновь посетила вдову. Карамзина отметила, что она жаждет говорить о погибшем, «обвинять себя и плакать. На неё по-прежнему тяжело смотреть, но она стала спокойней и нет было более безумного взгляда. К несчастью, она плохо спит и по ночам пронзительными криками зовёт Пушкина»[1761].

Графиня Фикельмон уловила в облике Натальи черты, предвещавшие несчастье. В последней дневниковой записи о Пушкиной она писала: «Несчастную жену с большим трудом спасли от безумия, в которое её, казалось, неудержимо влекло мрачное и глубокое отчаяние»[1762].