Дуэли и дуэлянты: Панорама столичной жизни

На этом основании даже самое тяжкое оскорбление признается не оставляющим ни малейшего пятна на чести, раз только она получила удовлетворение посредством дуэли; при этом безразлично: осуществилась ли дуэль или не была осуществлена вследствие признания ее неосуществимости на основании законов о дуэли; а если дуэль была осуществлена, то — оказалось ли ее результатом пролитие крови или нет».

Однако подобный подход был чужд большинству русских дуэлянтов. Мордвинов хотел убить Киселева, а не просто обменяться с ним ритуальными — пускай и чреватыми кровью — выстрелами. Кушелев отнюдь не считал, что сам факт бескровного поединка с Бахметевым может искупить нанесенное ему оскорбление. Пушкин мечтал убить Дантеса.

Выходя на поединок-возмездие, человек не довольствовался опасным ритуалом восстановления чести. Он хотел реального результата — крови противника или его окончательного устранения.

Декабрист Волконский в период своей буйной молодости пытался таким способом избавиться от счастливого соперника: «Придраться без всякой причины к нему, вызвать его на поединок, с надеждою преградить ему путь и открыть его себе, было минутное дело, подтвержденное на другой день письменным вызовом». Противников примирил их общий друг — граф Михаил Семенович Воронцов, в кабинете которого в тот день решались судьбы трех вызовов. Результат — два примирения и одна смерть…

Ни Якубовичу, ни Грибоедову нечего было смывать со своей чести. И уж, во всяком случае, Грибоедов никак не оскорблял честь Якубовича.

Для Грибоедова боевая встреча с бывшим корнетом лейб-уланского полка тоже была дуэлью-возмездием. Ибо при всем своем ощущении вины перед погибшим Шереметевым он понимал и зловещую игру Якубовича. «Грибоедов после сказал нам, — пишет Муравьев, — что он целился Якубовичу в голову и хотел убить его, но что это не было первое его намерение, когда он на место стал». Первым его намерением было раздробить противнику плечо — очевидно, чтоб лишить его возможности владеть оружием. Он воспринимал Якубовича как опасного интригана и бессмысленного бретера, искателя чужих жизней. «Пусть стреляет в других, моя прошла очередь», — писал он после поединка, горько посетовав, что не раздробил тому плечо.

Дуэлей у Якубовича больше не было. Человек отчаянной храбрости, он отличился в боях против горцев, получил тяжелую рану в лоб и отправился в двадцать пятом году в Петербург. Игра его к тому времени стала куда крупнее. Он создавал теперь политические легенды, представляясь членом несуществующего Кавказского тайного общества с Ермоловым во главе. В Петербурге он сперва играл цареубийцу, а затем взял себе роль русского Риего — вождя революции. И предал эту революцию…

Романтический демонизм Якубовича, вырастая, захватывая общественную сферу, естественно перерождался в романтический аморализм…

Юный Пушкин знал Якубовича в Петербурге. Затем постоянно слышал о его кавказских подвигах. И до поры до времени жил под обаянием его не яркой даже, а яростной личности. 30 ноября двадцать пятого года, когда в столице уже стало известно о смерти Александра, и Якубович, скрежеща зубами, кричал Рылееву, что тайное общество вырвало у него жертву — царя, Пушкин вопрошал Александра Бестужева, ничего этого не зная: «…Кто писал о горцах в „Пчеле“? Вот поэзия! Не Якубович ли, герой моего воображения? Когда я вру с женщинами, я их уверяю, что я с ним разбойничал на Кавказе, простреливал Грибоедова, хоронил Шереметева etc., — в нем много, в самом деле, романтизма».

Но, во-первых, романтизм здесь вовсе не оценочное понятие, это — особенный способ существования. Через несколько дней Пушкин писал Катенину: «…Как поэт, радуюсь восшествию на престол Константина I. В нем очень много романтизма; бурная его молодость, походы с Суворовым, вражда с немцем Барклаем…» Говоря о «бурной молодости» цесаревича, он знал, что бурность эта включала и грязное уголовное преступление — изнасилование замужней женщины, а о «вражде с немцем Барклаем» он через десять лет думал несколько иначе. (А может, и в тот момент не так уж ею восхищался, и письмо это, отправленное по почте, было дипломатическим маневром.)

Во-вторых, годы шли, накапливались сведения, стала ему ясна, хотя далеко не до конца, роль Якубовича 14 декабря. Он не мог знать, что в своем вольном конструировании действительности «храбрый кавказец» дойдет до того, что еще в самый день восстания станет клеветать на своих товарищей по заговору, обвиняя их в постыдном стремлении, победив, разделить «домы, дворцы», выгодные должности, станет обвинять их в попытке убить его, их обличителя.

Но после встреч и бесед с Грибоедовым в двадцать восьмом году, после поездки в двадцать девятом году в армию Паскевича, где он виделся и говорил с несколькими декабристами, после длительных разговоров с Михаилом Пущиным, свидетелем восстания и участником совещаний тайного общества, после встречи с телом убитого Грибоедова и размышлений о его судьбе Пушкин глубоко изменил отношение к Якубовичу и к дуэли у Татарской могилы.