Дуэт для одиночества

Много раз в своей жизни Вера Николаевна задавала себе один и тот же вопрос: «А так уж важно для женщины быть при муже?» Одной жить, конечно, плохо, но для того и дети, чтобы не быть одной. Мать-одиночка – тяжкий труд, и хорошо, когда есть кто-то рядом. Этот кто-то может быть и не мужем вовсе и даже не мужчиной. Если бы не Ася Марковна, то они бы с Лизкой одни загнулись в городе либо пришлось в деревню к родне возвращаться. Оно, конечно, можно было и в райцентре Лизу музыке учить, но не так, совсем не так. Вера любила сравнение с губкой, которой она протирала прилавок, – розовая такая, мягкая, чистая, а грязь как быстро впитывает! – вот так и душа детская. К чему эту губку приложишь, тем и пропитается. Вера считала, что Ася Марковна, с первого дня появления Лизы на свет, заботилась о той самой чистоте среды, в которой жила девочка.

Лиза родилась вовремя, как по часам, и роды прошли без осложнений. Конечно, Ася Марковна не могла допустить, чтобы их принимал кто угодно, и поэтому договорилась со старым приятелем – хорошим врачом. Сама Ася тоже была по дружбе допущена к таинству и увидела даже раньше Веры сначала черноволосую головку, а потом всю целиком некрупную, аккуратную девочку с длинными пальцами на руках и ногах. Имя для девочки Вера не подготовила, будучи уверенной, что носит мальчика, называя его Семушкой, поэтому предложение Аси назвать девочку Елизаветой, в честь матери Семена, она приняла без возражений.

Их жизнь на небольшой площади Асиного жилья закрутилась вокруг девочки и удивительным образом расширила пространство домашнего мира. Вера вскоре вышла на работу и стала добытчиком в семье. Растить ребенка на Асину пенсию и на копеечное пособие для матерей-одиночек было невозможно. Ася Марковна взяла на себя сразу две роли – няни и бабушки. По вечерам, когда с работы еле живая приползала Вера, «бабушка» помогала купать ребенка и укладывать его спать, а по утрам, когда Вера уходила, весь груз забот ложился на Асины плечи. Лиза то ли благодаря грамотному уходу Аси, то ли просто своему характеру росла довольно дисциплинированной девочкой. Очень рано стало ясно, что память у нее замечательная, она обожает стихи и песенки. Ася поражалась, как можно запомнить с одного раза тот стихотворный бред, что печатался в детских книжках.

– Честное слово, – говорила тетка, – Лизку можно в цирке показывать! Запоминает сразу и точь-в-точь. А я боялась, что ничего хорошего из Семкиных проспиртованных сперматозоидов не выйдет. И тут на тебе, такая умница!

Когда Лиза подросла и пошла в детский сад, то старушка музработник на первом же утреннике поручила ей сольный номер. Лизочка чистенько пела и с лету, так же как стихи, запоминала любую мелодию. Надо было учить, надо было покупать пианино. Конечно, Вера могла этого не делать, но, во-первых, на этом настаивала Ася, и, во-вторых, она не могла забыть тот вечер, когда пять лет назад, на освещенной ракушке эстрады появился черноволосый красавец пианист. Белая манишка фрака, белые манжеты, фосфоресцирующие в сиреневом сумраке. Он сел к роялю. Взлетели и опустились руки, закапали звуки, и вдруг на свет рампы налетело облако ночных мотыльков. Они кружились над сценой, над роялем, а пианист, казалось, был с ними заодно, и пальцы его тоже легко перелетали с ноты на ноту. Лиза получилась его копией – с ладошками-крылышками. В общем, все, что в доме было ценного, – Асину панификсовую шубу, дутое золотое кольцо, две серебряные ложки и Верин обеденный сервиз – женщины отнесли в ломбард. Ася Марковна сговорилась о цене с одной полковницей. У той уже десять лет пылилось уставленное слониками и накрытое салфетками немецкое пианино, а теперь полковника направляли в Казахстан. Тащить тяжелый инструмент в такую даль им не хотелось. Никто на нем не играл, и полковница была счастлива распрощаться с ним за не очень большие деньги.

Глава 2

Лиза помнила этот день, когда во двор въехал грузовик, в кузове которого стояло что-то закутанное мешками и напоминающее очертанием дом. Лиза сидела на подоконнике и увидела, как выскочили мама и Ася, как они забегали вокруг машины, как два мужика обмотались веревками и потянули. Когда пианино наконец втиснули в комнату и сорвали мешки, Лиза наткнулась на свое отражение в его черном лакированном боку – съехавший набок бант, открытый рот и перепуганные глаза. Так встречают судьбу. В ту ночь она попросилась к маме в постель, в темноте пианино казалось еще страшнее, особенно белеющие в темноте зубы клавиш и массивные лапы подсвечников.

Много лет спустя, прикасаясь к разбитым клавиатурам школьных роялей и к чутким клавишам их концертных собратьев, Лиза всегда старалась найти то ощущение полного слияния с инструментом, которое возникало при игре на ее стареньком, глуховатом «Шредере». И когда это случалось, возникала та самая почти одушевленная интонация, которая, казалось, не может родиться в деревянном чреве, заполненном войлочными молотками и железными струнами.