Дуэт

– Я? Скажу, что ты очень мило упустил возможность заработать, но что это, в общем, не моя забота. Ты не привык особенно считаться с моим мнением, по крайней мере, когда речь идёт о делах.

– Не надо красноречия, Алиса. У меня сегодня сил маловато. Взгляни на всё иначе. Вдохновлять на такие решения, продиктованные ревностью, перевешивать денежный вопрос, все разумные доводы, все… – по моему мнению, моему скромному мнению, не одна женщина гордилась бы этим…

– Мишель, никогда не бери на себя смелость судить, чем может гордиться женщина, а чем – нет.

– А-а, я знаю…

Она чуть наклонилась, и её дерзкие губы, её нос с приплюснутыми ноздрями выступили из полумрака.

– Нет, не знаешь. Я тоже не знаю, не могу представить себе, что ты обо мне думаешь после того, как… Но я начинаю думать, что мужчине и женщине дозволено заниматься вдвоём чем угодно, только не разговаривать. С позавчерашнего дня один из нас говорит, а другой слушает с любезностью глухонемого или отвечает так, словно находится за тридевять земель, невесть где, на скале среди океана, и оттуда подаёт знаки… Не надо так, прошу тебя! А то мы опять взбесимся. «Даффодиль» умер. Похороним «Даффодиля».

Алиса разворошила тлеющие уголья, прижала ко лбу мокрую чёлку и, сев на своё любимое место, стала набрасывать синим карандашом цветок с рожками – головной убор для маленькой феи. Сзади, в полумраке, послышался прерывистый благодарный вздох. Она делала вид, будто всецело занята работой, разглядывала рисунок на расстоянии вытянутой руки, наклонив голову и сощурив глаза. Она слышала, как шуршит мелкий дождь, как трещат говорливые поленья в камине, как тикают под потолком маленькие часы в виде совы, и думала: «Сейчас только шесть… Сегодня только суббота… Ещё полных десять дней…» Она бросила рисовать костюм феи и принялась за Стрекозу. «Крылья из целлофана… Тело из лёгких металлических пластин, соединённых друг с другом, – их легко будет покрасить, я уже вижу чудесные оттенки синего и зелёного. Глаза, ах! глаза… Два переливчатых надувных шарика по сторонам головы… Славно. Но это скорее смахивает на ревю, чем на оперетту». Она перечеркнула рисунок, и карандаш стал свободно гулять по бумаге – её завораживал мелодичный стук дождя на балконе, под дырявым водосточным желобом.

– И кроме того, – раздался вдруг голос Мишеля, – они требовали, чтобы мы выехали в Париж сегодня вечером, самое позднее – завтра утром…

Она не ответила, разорвала набросок и на чистом листе принялась рисовать дверные ручки и экраны для радиаторов центрального отопления.

– Увидеть снова, сейчас… этих людей, – опять заговорил Мишель, – ей-же-ей, я не хвастаюсь, это, может быть, не слишком меня украшает, но сознаюсь, что…

«…что эта задача оказалась мне не по силам, – про себя договорила Алиса. – Когда Мишель начинает фразу, он всегда может дать заканчивать её кому-нибудь другому. Вводные предложения и банальности, банальности и вводные предложения. Бедный мой Мишель, как я с ним обращаюсь… А как я обращалась бы с ним, если бы не любила?.. Я нарисовала что-то омерзительное. Самый настоящий стиль метро, в чистом виде. В жизни не решусь предложить эту гадость ателье Эшенбаха…»

Алиса скомкала лист, попробовала нарисовать цветными карандашами гарнитур: колье, пояс и браслет, который вначале ей понравился. «Пластины из толстого стекла… А сюда – шарики из металла и экзотических пород дерева… Или лакированные сливовые косточки… Итог: дурацкая безделушка в стиле «Уганда». Нет, я явно не в форме…» Она отодвинула карандаши и бумагу, прислушалась, как дождевая капля ритмично падает в лужу. «Она поёт: ми, соль, соль, ми, соль, соль-диез…»

– Если бы только, – раздался неуверенный голос, – если бы только я мог утешиться тем, – нет, что я говорю? А впрочем, это всё-таки было бы утешением – если бы я мог сказать себе, что просто взбунтовались чувства…

Алиса стиснула зубы: «Опять начинается».

– В жизни женщины – я говорю о женщине уравновешенной, – вспышка грубой чувственности почти всегда бывает неким исключением, кризисом, болезненным и скоротечным… Ты понимаешь меня, Алиса?

– Вполне.

«И вдобавок сижу с серьёзным видом, – договорила она про себя. – Правда, на меня давно не нападал бесшабашный смех. Но почему мужчина, рассуждая о женской чувственности, обязательно говорит при этом чудовищные глупости?»

Приободрившись, Мишель встал, прошёлся широкими, тяжёлыми шагами, широко раскрыл руки, подчёркивая стремление к справедливости, желание быть кротким. Но дойдя до конца комнаты, до книжных шкафов, всякий раз поворачивался на каблуках так резко, что в его натужное благодушие не верилось.

– Интрижка, да, интрижка… Допустим… Если бы только… Что ты хочешь, так я устроен…