Дух Места

Тем не менее, я принял два решения: во-первых, следовало незамедлительно написать невесте Эмбервилля, мисс Эвис Олкотт, и пригласить её в гости в качестве ассистента художнику на время его оставшегося пребывания в Боумэн. Её влияние, думалось мне, должно будет помочь в противостоянии тому, что столь губительно его затрагивало. С учётом моего хорошего с нею знакомства, приглашение не будет казаться чем-то из ряда вон. Я решил ничего не говорить об этом Эмбервиллю: элемент неожиданности, по моему разумению, должен быть особенно благоприятен.

Моим вторым решением было избегание нового посещения луга при любой возможности. Косвенным образом – потому как я понимал всю глупость борьбы с ментальной одержимостью в открытую –  я должен был также попытаться отбить интерес живописца к этому месту и переключить его внимание на другие темы. Путешествия и развлечения также могли пойти в ход, пусть даже ценой задержки моей собственной работы.

Дымчатые осенние сумерки застали меня за подобными медитативными размышлениями; но Эмбервилль не возвращался. Ужасные предчувствия, безымянные и бесформенные, начали мучить меня во время ожидания. Спустилась ночная мгла; ужин остывал на столе. Наконец, около 9 часов, когда я уже изнервничался настолько, что был готов пойти на его розыски, он внезапно явился в панической спешке. Художник был бледным, растрёпанным, запыхавшимся; в глазах застыл болезненный взгляд, как будто всё вокруг невыносимо пугало его.

Он не принёс извинений за опоздания; не упомянул и о моём собственном визите в лощину. Очевидно, что весь этот эпизод стёрся из его памяти – включая его грубость по отношению ко мне.

“С меня довольно!” выкрикнул он. “Ни за что на свете не вернусь туда снова – никогда не рискну. Это место ещё более чудовищно ночью, чем днём. Я не могу сказать тебе, что я видел и чувствовал – я должен забыть об этом, если смогу. Некая эманация – то, что проявляется открыто в отсутствии солнца, но скрыто в дневное время. Оно приглашало меня, оно соблазняло меня остаться этим вечером, и оно практическо завладело мной… Боже! Я не мог поверить, что подобные вещи возможны – подобные отвратительные смешения…” Он замолчал и не закончил фразу. Его глаза расширились, как будто при воспоминании о чём-то слишком кошмарном, чтобы можно было описать. В тот момент мне вспомнились ядовито-навязчивые глаза старого Чэпмена, которого я иногда встречал неподалеку от деревушки. Он никогда особенно меня не интересовал, ибо я счёл его типичным сельским валенком, с тенденцией к каким-то неясным и неприятным аберрациям.

Теперь, когда я увидел тот же взгляд в чувствительных глазах художника, я начал строить шокирующие предположения о том, был ли старый Чэпмен так же осведомлён о странном зле, обитающем в его луговине. Возможно, что в каком-то роде, за пределами человеческого понимания, он стал жертвой этого… Он умер там; и его смерть не выглядела такой уж мистической. Но что, если, в свете всего пережитого Эмбервиллем и мной, это дело заключало в себе нечто большее, чем каждый из нас мог подозревать.

“Расскажи мне, что ты видел,” предложил я. Во время вопроса, как будто покрывало опустилось между нами, неосязаемое, но зловещее. Он хмуро покачал головой и ничего не ответил. Человеческий ужас, который, возможно, привёл его обратно в нормальное состояние и временно вернул ему его прежнюю общительность, отпустил Эмбервилля. Тень, что была темнее, чем страх, непроницаемая чужеродная завеса, снова окутала его. Я почувствовал внезапный озноб, не плоти, но духа. И меня в очередной раз посетила outre мысль о растущем сходстве между ним и богомерзким лугом. Рядом со мной, в освещённой лампадой комнате, за маской человечности, существо, которое не было вполне человеком, казалось, сидело и выжидало.

Из последующих кошмарных дней я могу резюмировать только общую часть. Было бы невозможно передать тот бедный событиями, фантазмический ужас, в котором мы жили и передвигались.

  Я немедленно написал мисс Олкотт, настаивая на её приезде, пока Эмбервилль ещё здесь, и, чтобы обеспечить согласие, неясно намекнул на мои заботы о его здоровье и потребность в её соучастии. Тем временем, ожидая её ответа, я старался отвлечь художника, предлагая ему поездки по всяческим живописным уголкам в окрестностях. Эти предложения он отклонял с отчуждённой отрывистостью, с видом скорее холодным и загадочным, нежели с откровенно грубым. Фактически, он игнорировал моё существование и более, чем наглядно, показывал мне, что не желает, чтобы я вмешивался в его личную жизнь. Придя в отчаяние, мне ничего не оставалось, кроме как томиться в ожидании приезда мисс Олкотт. Он уходил каждое утро спозаранку, как обычно, со своими красками и этюдником, и возвращался незадолго до заката или чуть позже. Он не рассказывал мне, где был; и я воздерживался от вопросов.

Мисс Олкотт прибыла на третий день после моего письма, во второй половине дня. Она была молода, подвижна, сверхженственна и всецело предана Эмбервиллю. На самом деле, я считаю, что она немного благоговела перед ним.