Дух Серебряного века. К феноменологии эпохи

И здесь сразу вступает в силу принцип двух противостоящих друг другу зеркал, появляется шестовский герменевтический круг: каждое из воззрений осмысливается перед лицом другого. В основу оправдания Ницше Шестов кладет произвольно им выстроенный жизненный путь философа (упрощение его биографии, сведение к образу наивного простеца этого изначально очень амбициозного человека, надо думать, вызвало бы страшный гнев Ницше). Путь Ницше видится Шестову в «зеркале» проповеди Толстого. Толстой, по Шестову, проповедовал Бога как добро, и вот, Ницше как раз «служил “добру”, вел чистую и честную жизнь немецкого профессора» и т. п., но добро сыграло с ним «злую шутку» – Ницше тяжко заболел. «Только тогда понял, наконец, Ницше, что добродетель не защитит его от всего»[1416]; неужели богослов и потомок пасторов, знаток греческой трагедии, мог когда-нибудь и прежде так примитивно думать, хотя бы иметь в подсознании?! – Но именно на этом допущении Шестов возводит всю свою концепцию Ницшевой философии. Разочаровавшись в добре, Ницше должным стал считать зло, начал «говорить то, что он говорил»[1417]: «философия жизни» Ницше, по Шестову это по сути бунт озлобленного от страданий человека против всех и вся. – Обратно, и произведения Толстого Шестов толкует, держа в уме воззрения Ницше. Он отыскивает у Толстого ницшеанскую «скрытую, глубоко затаенную ненависть»[1418], обнаруживает в толстовских произведениях «злые шутки» автора с его добрыми героями («пустоцвет» Соня в «Войне и мире», смерть князя Андрея и т. д.), усматривает плохо скрытый скепсис в отношении добродетелей («Смерть Ивана Ильича») и более того, подлинно ницшеанский атеизм: «Там, где не верит Нитше, не верит и гр. Толстой»[1419]. Вообще, свой метод, который мы обозначили как герменевтическое зеркало, Шестов именует исканием «точек соприкосновения между немецким антихристом и русским христианином»[1420].

В результате появляется странная, но весьма характерная для шестовской сравнительной герменевтики вещь: в ходе двойного анализа роковым образом возникает словцо «совсем как» (с его синонимами) и, казалось бы, абсолютно непохожие лица («антихрист» и «христианин») внезапно обнаруживают таинственное подобие. Оказывается, что экзистенция-то (сокровенное бытие) у них одна и та же! – Укажем только на самые эпатирующие случаи «соприкосновения» Толстого с Ницше. «“Бог есть добро” и “Бог умер” – выражения однозначащие» [1421], – т. е. Толстой – такой же, как и Ницше, атеист, ибо ищет в вере «почвы» и нравственного удовлетворения от добрых дел; Ницше, «как и гр. Толстой, подошел к нравственности в надежде, что она – всемогуща, что она заменит ему Бога»[1422]: на наш взгляд, это совершенно неверное суждение, так как Ницше уже в раннем «Рождении трагедии» заклеймил нравственность именем декаданса (в лице проповедника добра Сократа), а впоследствии написал «К генеалогии морали». Далее, «добро» Толстого «только по форме отличается от Нитшевского Uebermensch’a» – оно тоже лишь «нравственный аристократизм»[1423], a «amor fati» Ницше, т. е. любовь к бытию в целом, – также «полное выражение» для решимости Толстого «не “воевать с безобразием”, которое он не мог уничтожить»[1424], – по сути для непротивления злу насилием, и т. д. Но разве тождественно христианское смирение – глубинное подражание Христу перед Его Лицом – стоической атараксии?..

Однако вернемся к подзаголовку книги Шестова. После проведенного им сравнительного толкования двух феноменов писателя и философа не только экзистенциально сближаются «антихрист» и «христианин», но «философия» трансформируется в «проповедь» (у Ницше), а «проповедь» оказывается предваренной «философией» (в случае Толстого). «Uebermensch» играет у Ницше роль «добра» Толстого: именно в сверхчеловеке мыслитель, ставший проповедником, находил точку опоры – «лишь бы спастись от сомнений»[1425]. А Толстой прежде проповеди написал «Войну и мир» – создал подлинную философию жизни, что и побудило Шестова поставить его в герменевтическую пару с Ницше. Итак, оба, Толстой и Ницше – философы жизни в свой творческий полдень, и оба, клонясь к закату, выходят к людям на проповедь, «закрывающую от нас их миросозерцание»[1426]. Оба же они – носители единой экзистенции: «сумасшедшие», злые скептики, бунтари.