Дух времени

Молча Потапов ввел его в свою комнату, комфортабельную и светлую, где на всем виднелись следы любящей женской руки. Лиза печально и нежно глядела на них из рамки.

— Рубикон перейден[288], Андрей!.. Все наши старания удержать рабочую массу разбились об это удивительное революционное настроение. Попробуй удержать воду, когда плотина сорвана!.. Мы бессильны. Но и отстраниться мы тоже не можем. Да! Мы сознаем весь риск… Если хочешь знать, Андрей, я даже предчувствую гибель, По… камень брошен… Он должен долететь до дна!..

— А ты? — трепетно сорвалось у Тобольцева.

Синие глаза вспыхнули. «Я? — Он ударил себя в грудь рукой. — Я счастлив! Вчера в первый раз я вздохнул свободно. В первый раз почувствовал снова ценность жизни… Ты знаешь? Без борьбы она не имеет для меня ни красоты, ни смысла… А если гибель? Что ж? Я к этому всегда готов! И разве это не во сто раз лучше, чем сгнить в каменном мешке?»

Тобольцев подошел, и они крепко обнялись… Вдруг Потапов отклонился, положил руки на плечи Тобольцева и посмотрел ему «в самую душу»…

— Андрей… А ты?

Тобольцев вздрогнул, как будто электрический ток прошел по его нервам.

— Я с тобою, Степушка! С тобою… В жизни и в смерти, всегда!..

— Ах! Я это знал!.. Я это знал!..

— Я всю жизнь ждал такого мгновения… Еще подростком, когда читал «Отверженные»[289]… Степушка, я так счастлив сейчас…

— Ах, Андрей!.. Если б я в тебе разочаровался… Ну, да что там! — Он взялся за грудь рукою. — Иногда мне кажется, что сердце не выдержит!.. (Вдруг лицо его изменилось.) А жена твоя, Андрей?.. У тебя дети… Я свободен, не ты… Кто знает, что будет с нами завтра?

— Что бы ни было, Степушка, я благословлю судьбу за то, что она подарила мне эти дни!.. Жизнь мне дорога не привычками, не привязанностями, а ее трагизмом, теми переживаниями, которые она мне несет… А что касается долга и обязанностей, я смотрю на это иначе, чем вы… (Он задумчиво ходил по комнате.) Ты не читал, Степушка, Ницше. Ты его не любишь… А мне вспоминаются сейчас его дивные строки: «Ты должен лежит на пути свободного духа. Как блестящий чешуйчатый зверь, лежит оно на его дороге, и на каждой чешуйке золотое ты должен сверкает…»

— Красиво! — прошептал Потапов.

— А дальше… «Некогда, как святыню, любил он ты должен. Теперь, чтоб расстаться с своею любовью, он должен понять и увидеть, что в святыне его лишь произвол и заблуждение царят. Хищному зверю подобно, свою добычу тогда он похитит!..»

— Какая сила!..

— Не правда ли? И поэзия какая! Мудрено ли, что он долго еще будет властителем дум?.. И если я тебе скажу, Степушка, что эти слова легли в основу моего нового миросозерцания, что в них — мое евангелие, то тебе будет понятно, почему в эту минуту я чувствую себя таким же свободным и одиноким, как и ты!..

Потапов встал с кресла и подошел к портрету. Мягкий свет палевого абажура падал на лицо Лизы, придавая ему теплые, жизненные тоны. Долго, в глубоком волнении, он глядел на портрет.

— Лиза!.. Зачем тебя нет!? — горестно прошептал он.

Вместе они вышли в гостиную.

Зейдман говорил: «Нам бросят когда-нибудь в лицо упрек, что мы сознательно обманывали массы».

— Пусть бр-росают! — гордо возразила ему жена. — К кто бр-росит? Тот, кто с нами, это не сделает. А кто не с нами сейчас, тот нам вр-раг!.. А я тебе скажу: мы не можем, мы не смеем выпустить из рук наших власть над толпой в такой момент! Иначе песня нашей партии спета!

— Браво! — горячо сорвалось у Потапова.

— Скажу даже больше: между нами есть такие, которые верят, что завтра принадлежит нам…

— Блажен, кто верует! — сказал Тобольцев вполголоса, но таким глубоким, трепетным звуком, что все головы обернулись в его сторону. Потапов тихонько пожал его руку.

— Есть такие, которые в этом сомневаются… Но, если б даже мы все тут знали наверно, что нам не опереться завтра на тех, от кого мы ждем помощи, — мы все-таки должны были бы крикнуть массе эту священную ложь!

— Зачем? — горестно сорвалось у Зейдемана.

— Чтоб подсчитать наши силы… Только бой покажет, насколько мы сильны и на кого мы можем рассчитывать!

Поднялся жаркий спор. Но Тобольцев, простившись с Потаповым, потихоньку скрылся. Было пусто и тихо, как в октябрьские ночи, на бульваре. Глубокая тьма опять разлилась по городу и словно утопила его. Ни прохожих, ни извозчиков, ни городовых… Тобольцев шел, улыбаясь тому, что росло в его душе. Четко звучали на морозе его шаги, и в ритме их он слышал: «Камень брошен… Камень брошен…»

Тобольцев подошел к квартире Сони и постучал в угловое окно, где еще горел свет. Мгновенье… и этот свет затрепетал, забегал по потолку и стенам, задрожал в другой комнате, исчез… В сенях, за дверью, послышались легкие шаги. «Это ты?» — расслышал он ее голос. «Это я!» — ответил он громко, потому что сердце его стучало…

Но почему стучало его сердце?