Дух времени

Она знала, что такой ответ — лучшие цепи для Мятлева.

Кончилось тем, что он положил полмиллиона на ее имя.

Тогда в ней проснулась ее настоящая натура. Она жила широко, наслаждаясь роскошью, путешествуя по Европе, как принцесса, с целым штатом прислуги, со всеми детьми; увлекаясь спортом и скачками; каждый год проигрывая в рулетку крупные суммы; возбуждая всюду зависть и восхищение своими туалетами, своей гордой красотой и недоступностью светской женщины. До тридцати лет воображение ее спало. Энергия была направлена на то, чтобы создать себе положение, чтоб упиться богатством. К тридцати годам затосковала душа. Она начала скучать, лечить нервы, посещать курорты. Она меняла удовольствия. Ничто не могло удовлетворить ее. Сергей Иванович дрожал, предугадывая неизбежный «кризис»-любовь…

Но… нашелся громоотвод — сцена. Засецкая безумно увлеклась искусством. У нее открылся настоящий талант. «Слава Богу!» — думал Мятлев.

В кружке она встретилась с Тобольцевым, и впервые эта властная женщина почувствовала счастие рабства в преклонении перед более сильной индивидуальностью. Порядочность удерживала ее от вызывающего кокетства с Тобольцевым. Но она сознавала свое увлечение и боялась потерять голову.

«Не быть смешной. Все, кроме этого!.. Лучше страдание… Лучше одиночество… Если не он первый… если я сама сделаю шаг навстречу, я знаю себя… Я пропала…»

Засецкая увлекалась всеми новыми веяниями и в ту зиму была страстной декаденткой.

Тобольцев приехал к ней как-то вечером. Неслышными шагами прошел он по толстому ковру гостиной и остановился в дверях эффектного будуара цвета bouton d’or[115]. Огня не было, если не считать полусвета китайского фонарика. Отблеск гаснувшего камина пылал на светлых платьях дам. В комнате было человек десять, но все молчали, глядя в камин.

— Это живая картина? — раздался с порога насмешливый голос Тобольцева. — Как жаль, что я единственный зритель!

Все вздрогнули, дамы ахнули. Хозяйка, вся в белом, одетая и причесанная в стиле décadence[116], встала ему навстречу.

— Ах, что вы наделали, варвар! — с изящным кокетством воскликнула она и подала ему обе руки интимным жестом флиртующей женщины.

— Что же именно? Я подглядел мистерию?

— Почти. Ха!.. Ха!.. Серьезно… Мы уже полчаса сидим в тишине… без слов и мыслей. Мы создаем настроение…

— Что такое?

— Создаем настроение… Мы только что собирались прочесть «Селизетту и Аглавену»[117] Метерлинка. Вы знаете, я брежу Метерлинком! Господа, — обернулась она к гостям, — мы накажем дерзкого! Мы заставим его читать роль Мелеандра…

Дамы зааплодировали.

— Но я предлагаю опять помолчать и настроиться для восприятия нового слова, — торжественно пропищала маленькая долгоносая поэтесса.

Мятлев взял Тобольцева под локоть.

— Знаете, они это чудесно придумали — создавать настроение после обеда. Я превосходно выспался… И только опасался всхрапнуть…

— Сергей Иванович, это невозможно быть таким terre à terre[118], — рассердилась хозяйка, расслышавшая этот шепот.

— Нет, мне это нравится… — серьезно перебил Тобольцев мецената. — Отчего, идя в храм, вы надеваете ваше лучшее платье, а входя, обнажаете голову и стараетесь забыть о земном?.. Каждый культ требует обрядности и настроения… А мы сейчас стоим у порога прекраснейшего из храмов — Искусства!.. Настройте же ваши души на возвышенное!..

Все зааплодировали невольно.

— Ах, я знала, что вы меня поймете! — страстно сказала Засецкая… И снова все сели в глубоком молчании у гаснувшего камина.

Гости Засецкой долго помнили этот вечер. Хозяйка читала Аглавену, поэтесса — Селизетту. Тобольцев в роль Мелеандра вложил столько огня и тончайших нюансов, что покорил все сердца, даже сердце Мятлева, который давно перестал наслаждаться чем-либо, кроме французской кухни.

Ночью Засецкая думала, лежа в своей роскошной кровати с балдахином Louis XV[119] и блестящими глазами глядя в темноту:

«Одно его слово… И я все брошу и пойду с ним на сцену!..»

Но… этого слова он ей не сказал.

X

В то осеннее утро 1903 года, когда хоронили народника-писателя, Катерина Федоровна Эрлих, кончив уроки музыки в институте, шла домой завтракать.

Среднего роста, слегка сутулая брюнетка, с румяным лицом, всегда нахмуренным, она не могла назваться красивой. Она была сдержанная, застенчивая, с угловатыми манерами, не лишенная своеобразной грации. От нее веяло силою физической и душевной, избытком здоровья и темперамента. Прекрасны были только ее глаза, синие как васильки; широко размахнувшиеся черные, гордые брови и зубы, как бы освещавшие все ее смуглое лицо, когда она улыбалась.

На углу переулка ей встретилась процессия. «Кого это хоронят?» — спросила она проходившего по панели студента. Тот строго взглянул и назвал фамилию. «Кого?» — переспросила она. Но студент уже скрылся в надвигавшейся людской волне.