Дух времени

— Андрей, подари мне эту штучку, — сказал он глухо, стараясь говорить развязно, но в голосе его задрожала страсть.

«Какое дитя! Трогательное дитя…» — подумал Тобольцев.

— Не могу, Степушка… Мне очень жаль отказать тебе, но не могу!

Потапов только тут обернулся к нему лицом.

— Почему? Разве она тебе так нравится?

— Видишь ли… Мне ее подарила Лиза… И ее непременным условием было, чтобы она стояла тут, на столе…

— Ага!..

— И потом… куда ты ее денешь, такую хрупкую вещицу?.. В карман сунешь? В чемодане будешь держать? Когда у тебя даже угла постоянного нет?.. Я лучше достану тебе ее портрет…

Потапов вспыхнул до белка глаз. Открыл было рот. Но закусил губы и отошел от стола. Проницательность Тобольцева испугала и почти оскорбила его. Он сделал, насупив брови, несколько шагов и вдруг остановился перед портретом Бакунина.

— Кто это?

— Хорош?

— Да… удивительное лицо!.. Кто это?

— Бакунин… — Тобольцев вдруг рассмеялся. — Не ищи, брат, знакомых лиц, не ищи!.. Ха!.. Ха!.. Когда я был в Arbeiterheim'e, в Вене, в великолепном дворце рабочих, который они выстроили исключительно на свои трудовые гроши и который им обошелся в двести пятьдесят тысяч крон, — я всюду, где рабочие слушают лекции, видел на стенах портрет святой троицы; Лассаль, Маркс и Энгельс… Когда я был в дешевых квартирах рабочих, в этом же доме, на стене у каждого семейства я видел те же лица. Но ведь я не рабочий… И чужие убеждения для меня не обязательны. Да!.. Мне хочется быть оригинальным, Степушка… Пусть мой кабинет украшает голова того, кто первый бросил в лицо Марксу упрек в буржуазности его учения!

— Эге-ге!.. Вон оно что! Так и сказал бы… Теперь ясно, что на двух берегах стоим, и, хоть лопни, друг друга не поймем! И перекликаться не стоит… И тово… отчаливай, друг!.. Я и слушать-то тебя не стану…

Потапов покраснел, и синяя жилка вздулась на его лбу.

— Я тебе не навязываю своих мнений, — с живостью перебил его Тобольцев. — Позволь же ты и мне оставаться при своих!

— Нет, не позволю! — рявкнул Потапов и стукнул кулаком по столу так, что все на нем зазвенело… С секунду они смотрели большими глазами друг другу в лицо. Потом вдруг расхохотались, первый Тобольцев, за ним Потапов.

— Вот, вот именно это ваше партийное насилие отшатнуло меня от вас навсегда…

— Кто не с нами, тот против нас! — страстно и твердо сорвалось у Потапова.

— Ну, еще бы!.. И кому будет легче от того, что, свергнув одно правительство, вы дадите нам другое? Теперь вас теснят, ссылают и сажают в тюрьму. Будете вы у власти, вы будете сажать в одиночку…

— И вешать будем, не беспокойся! Особенно этих, черт возьми… анархистов… В первую голову!

— Вот, вот!.. О чем я-то говорю?.. Ваш Либкнехт[176] это публично на съезде заявил одному анархисту… Вот его слова. «Мы не остановимся ни перед какими мерами, чтобы вас уничтожить…» Читал небось?.. Ну, так вот скажи по совести, Степан, чем может пленить ваше царство демократии с его железной дисциплиной и нивелировкой, которое сохранит тюрьмы, ссылки, гонения, армию, священные права государства…

— Врешь, врешь!.. А Бебеля[177]… А Энгельса забыл, что они говорят о коллективизме? Разве не он — наша конечная цель?

— …сохранить частную собственность, — не слушая, продолжал Тобольцев, — институт брака… словом, все те элементы, из которых создалась трагедия человека и причины порабощения одних лиц другими… Ведь вы все — удивительные оппортунисты с этим вашим «научным» социализмом!

— Так… Так… А кто-то, я слышал, скоро женится… Это как же назвать? Отрицанием института брака?

— Это глупо, Степушка! Ведь мы говорили принципиально сейчас… И где ты потерял хорошую привычку не сводить теоретические споры на личную почву?

— А черт меня знает, где!.. Может, у меня и не было ее, этой «хорошей привычки»?.. Молчал ты передо мной раньше либо соглашался. И я тебя своим считал… Ох, Андрей! Такого удара, признаюсь, я от тебя не ждал. Это почище твоей женитьбы будет…

Они заспорили страстно, горячо. Раскаты Степушкина баса гремели по квартире и будили нянюшку и ее петуха. Вся боевая непримиримость, таившаяся в его душе, вспыхнула в этот вечер… И такой оригинальной красотой веяло от него, что, как и в памятное объяснение с невестой, Тобольцев, несмотря на задор спора и досаду на односторонность товарища, не мог отрешиться все-таки от тайного восторга перед этой силой и цельностью Степана.

— Врешь, врешь! — гремел он. — Не смеешь говорить, что мы не считаемся с личностью и не видим людей за доктриной! Мы не хотим крови и гибели масс… Да!.. И если мы изменяем постоянно тактику, то ведь жизнь-то эволюционирует, а не стоит на месте. Не можем стоять и мы… Не спорю, и ошибки делаем, и заблуждаемся. Но кто же не ошибается?.. Тот, кто за печкой сидит… И этих упреков ты нам бросать не смеешь! Бросай их террористам и анархистам, льющим кровь и проповедующим разрушение, бессмысленное и стихийное…

А Тобольцев кричал на высоких нотах, каким-то тонким голосом: