Духов день

А дел у него во всякое время года было невпроворот. Зимой в приспособленной железной бочке на своем жеребце Тумане возил по соседям воду с реки, так как в двух колодцах, что стояли недалеко друг от друга, вода была жестковата и не годилась для стирки. Правда, воду ту люди все равно употребляли и для стирки, носили в баню в субботний день, использовали для варева пищи и просто утоляли ею жажду. Но так делали далеко не все: иные готовы были покланяться Сергеевичу – так народ чаще всего обращался к Федору Кривулину и приплатить за услугу какие-то там копейки, чтобы тот подвез хорошей водички из реки. Приработанные копейки те были неучтенной прибавкой к пенсии и шли в основном на покупку спирта, который он употреблял каждодневно, но в разумных количествах. Одну рюмочку разведенного спирта утром перед завтраком, другую – перед обедом и две – вечером перед ужином. И не более того, а уж напиться да упасть где-нибудь принародно на улице, как это случалось с иными мужиками, – не приведи господи. Поэтому на деревне Федор Кривулин слыл за мужика трезвого и в этом смысле правильного.

Приступала весна – и вот он уже пашет, боронит огороды, едет в лес готовить жерди для прясел заплотов, возит на заказ дрова. Летом во время покоса и вовсе занят – косит, гребет, возит.

И своей скотинке надо было заготовить корма. Тут уж трудился без отдыха. И часто женская половина деревеньки, отмечая про себя его такое упорство в работе, кивала своим мужьям, мол, смотрите и учитесь у Феди Кривулина, как надо жить и работать. Пеняла без меры, с употреблением разных обидных сравнений.

Какому мужику может понравиться не в его пользу сравнение – Федор Кривулин действительно был хозяином хоть куда. Потому втайне недолюбливали мужики односельчанина, но в глаза никто бы не отважился сказать ему, что он о нем думает, – Федор держался ровно с каждым, не давая повода для нападок.

А уж с женской половиной деревеньки и вовсе умел обойтись – подхохатывали и жеманились, играли бровями и глазами, подбоченивались и выгибались порой своими уже далеко не столь гибкими станами, как в пору молодой спелости. Однако с замужними у него была своя особая линия: тут он старался не переступать запретную черту. С незамужними или вдовами куражился вовсю: подхватывал под талию, наклонялся, что-то шепча, шутил, приговаривая:

– Каструличка ты моя дыроватая, поваро-шеч-ка…

Приговоры такие действовали безотказно, а почему безотказно – не смогли бы сказать ни сам Федор, ни заигравшиеся бабенки. Видно, дело было не в самих словах, а в том, как они произносились – с какими переливами в голосе, с какими придыхами, вдохами и выдохами.

Подхохатывания ничем не заканчивались, да и чем могли закончиться, если в деревне все на виду, а пересудов никто не хотел, даже самая разбитная легкомысленная бабенка. Хотя кто знает, недаром за Федором по пятам ходила слава сердцееда.

Оженивался Федор на своем веку – не раз и не два. Поживет неделю-другую, а может, с какой месячишко – и тащится очередная зазноба с чемоданчишком или узлом пожиток на автобусную остановку, потому как оженивался чаще на женщинах из других деревень или райцентра – он и там находил среди своих «лошадиных» дел искомое. На неизбежные в таких случаях подковырки деревенских отвечал излюбленной фразой:

– Пушшай не лезут…

И откатывался народишко, давно решивший про себя, мол, горбатого могила исправит.

Горбатым он, конечно, никогда не был, имея приличную мужикову стать: среднего роста, худощавый, лицо чистое, бритое, передвигался по деревне легко, привечая по ходу и старого, и малого, на просьбы деревенских в какой помочи никому не отказывал, не гордился и не спесивился. В общем, всем угодный и во всяком деле по-своему незаменимый.

И что тут скажешь: многие одинокие женщины поглядывали и в его сторону, и в сторону его ухоженной усадьбы, лелея тайную мыслишку – заполучить бы Федю в мужья да жить-поживать барыней.

Видно, читал и он эти их тайные мысли и по-своему на них отзывался, заигрывая со всеми сразу. Завистникам среди мужской половины казалось, что Кривулин и впрямь неотразим.

– И как это ты, Федя, находишь подход, почитай, к каждой? – спрашивали.

И получали в ответ привычное:

– Пушшай не лезут, – и двигал дальше по своим надобностям.

– Ты, Федя, мужик вроде видный из себя: и работяга, каких поискать, и нравом невредный, и не калека какой-нибудь, а вот отчего несемейным живешь? Отчего шатаис-си и болтаис-си по чужим овинам, как перекати-поле иль трава-мурава какая-нибудь? – наступила на него однажды всем известная на деревне старуха по прозвищу Поршня.

Старуха та была уважаемая в деревне, воевавшая в прошедшую войну снайпером, а потом колесившая по Крайнему Северу за баранкой лесовоза. Мужика своего она схоронила давно, но шоферскую привычку не оставила, колеся по деревне уже на стареньком жигуленке, прозванном в народе «копейкой».

– Дак, Николаевна, че ж мне делать-то, ежели ни одной не глянусь? – попробовал отшутиться.