Духов день

Когда придвинулась пора погибели в той болотине, Афанасий и наказывает Мавре с Миколой: бежите, мол, быстрее птицы, держась этой вот лунной дорожки, что пролегла промеж кочек, авось и спасётесь. Перекрестил напоследок и отвернулся. И те будто бы полетели, едва касаясь кочек. И сгинули в ночном тумане быстрее, чем успела сомкнуться над головами ватажников болотная трясина.

Может, спаслись, и Степан Пименович знал кого из потомков Мавры и Миколы, кто в оные времена пришёл на эту землю, – слишком уж уверенно вышагивал по незримым болотным тропам, а за ним – след в след и Семён.

– Примечай, – говаривал, не оборачиваясь на внука. – Може, пригодится – как знать наперёд, куда повернётся жизня…

Как в воду глядел Степан-то Пименович: привелось скрываться здесь внуку – бывшему крестьянину деревни Афанасьево, бывшему путевому обходчику станции Тулун, бывшему же унтер-квартирмейстеру с одного из русских эсминцев, принимавших участие в боях с Японской эскадрой в Порт-Артуре, вступившему в партию социал-демократов в японском плену в 1906 году.

Туда же носила съестной припас и Настасья. Ожидал он её на краю Мокрого луга, здесь же сидели на коряжине, здесь же и говорили – каждый о своём. Она о детях, о трудном житье-бытье. Он – о происходящей в стране революционной ломке. Она его не слышала. Он не слышал её.

Здесь же был зачат последний плод их любви – сын Капитон.

Здесь же его и взяли.

Пока прятался, жила она с ребятишками в Афанасьеве. Попал в тюрьму, и она за ним перебралась в Тулун.

А нажитых общим порядком деток спасала она одна. И ежели б не коровёнка, какую водила за рога то в Афанасьево, то в Тулун и обратно, и сама пошла бы следом за муженьком наперёд ногами.

– О-хо-хо-хо-хо-о-о-о… – шептали её сморщенные губы, а по-молодому цепкая память уносила во времена, кои всегда, во всякий час и всякую пору были в ней и с нею – определяй, как кому нравится. Времена, хоть и отошедшие от указанных происходящих в Капитоновой семье событий годков на пятьдесят, но близкие ей до изумления, будто стоящие рядом, – не обветшавшие, не стёршиеся и не износившиеся.

Настасья не слышала, как стукнул щеколдой ворот Капитон, как толковали они о чём-то с Катериной, как хлопали дверями их уже большие дети. То ли не хотела слышать, то ли впала в некое забытьё, из которого уже не бывает возврата.

Но старуха пожила ещё с неделю. Хотя как тут скажешь: пожила… Лежала с закрытыми глазами, приподнимая время от времени отяжелевшие веки лишь для того, чтобы удовлетворить настойчивые просьбы невестки Катерины – отозваться. Но тут же и затворяла, будто отгораживаясь от мирского, что продолжало жить в доме своей жизнью.

Иной раз подходил к постели умирающей сынок Капитон: стоял, наклонившись и всматриваясь в обострившиеся черты матери, качал головой, произносил всякий раз одно и то же слово:

– Плёхо…

Внучики, так те даже и не подходили, а проносились мимо. На лице старухи в такие моменты появлялось нечто вроде улыбки – слышала, видно, и всё понимала, да не могла или не хотела тревожить своё недвижное высохшее тело, дабы, как бывало прежде, привстать и спросить твёрдым голоском, куда это вы, мол, намылились, оглашенные?.. Шарфы на шеи повяжите, рукавицы на руки наденьте…

Призвали к старухе и доктора. Вернее, докторшу Викторовну, жену того Веньки, что участвовал в убийстве коровы Майки.

Брала руку Настасьину, слушала пульс, прикладывала к старухиной груди прохладную чашечку, висевшего на шее прибора, откидывала одеяло и глядела на недвижное, вытянувшееся тело умирающей. После всех этих манипуляций встала, поманив ладошкой Катерину в другую комнату.

– Ничем ей уже не поможешь, – сказала тихим голосом усевшейся напротив Катерине. – Живёт за счёт сердца. Сердце у неё крепкое.

– Крепкое, крепкое, – отозвалась Катерина в растерянности. – С чаю это у неё. Всю жизнь пьёт свекровушка чай-то. И счас, кроме чая, ничё не принимат.

– В общем, ждите, – заключила, вставая.

– Чё ждать-то? – снова не поняла Катерина.

– Конца ждите, – грубовато ответила уже возле двери Викторовна. – Не сегодня, так завтра отойдёт Степановна.

– Да что ты! – ужаснулась от вдруг дошедшего до Катерины смысла слов докторши. – Неужто ничё нельзя сделать?

– Ничего, – был ответ.

Дверь за Викторовной затворилась. И придвинулся вечер.

Капитон ужинал в одиночестве, так как ребятишки ещё не вернулись с улицы, а Катерине было не до еды. После посещения Викторовны она успела сбегать к соседке Люсе Ковалёвой, с которой условились, что та перегонит поставленную ранее брагу на самогонку да выделит энное количество мяса от недавно зарезанного кабанчика – на поминки.

– А я тебе возверну, как своего зарежем, – пообещала. – Не сумлевайся.

– Я и не сумлеваюсь: седни в твоем дому смерть, завтра – в каком другом. Два века жить не будешь.

– Не будешь, конечно, это ты правду сказала. Попозже я к тебе забегу, обскажу что и как.