Духов день

  За узким столиком сидели два брата - один другого старше на двадцать шесть лет.

  Делили трапезу.

  Мать в теремнице на верхнем этаже плакала, просила сменить холодную повязку на лбу, повседневная морока.

  Как мыши, сновали служилые девушки по густым путаным лестницам слишком большого насупленного дома.

  Кавалер присмотрелся к старшему брату. Поморщился.

  Ишь ты, расселся на подушках барин питерский, фаворит, миллионщик, лакомка.

  Всем судьба наградила старшего - если спрашивали его, есть ли у него в такой-то губернии поместье, приходилось старшему звать секретаря с секретной книгой под мышкой, осведомлялся:

  - А скажи, Андронушка-дружок, есть ли у меня поместье в тех областях?

   И всегда находилось доходное поместье, куда ни ткни на полотнище ландкарты.

  То пенька, то упряжные лошади, то лен, то соль, то каменное масло из Баку, то усть-сысольская древесина, то коровы породистые, что на тучных пажитях давали по три ведра молока, то шелк-сырец из Самарканда, то крымские яблоки в пергамене навощенном.

   Все, что родит земля, на что горазды ремесленные руки - все твое, князюшка, кушать подано.

  Постарел ты, братец. Истаскался на простынках голландских, питерского фасона.

  Заросла малая петербуржская речка илом, поперхнулась мостами, вспорхнули актерки и плясуньи над позолотой и красным бархатом твоего театра, над фронтоном желтого дома с белыми колоннами на набережной Мойки.

  Старость не радость. На висках залысины-просеки высокие.

  В углах глаз "вороньи лапки" морщин.

  Старший брат молча смаковал горячий шоколад из синей поливной чашечки.

  Совсем чужой человек.

  За всю свою жизнь Кавалер виделся с братом в третий раз. Один раз - ребенком, второй раз в Петербурге, когда отказалась от дебютанта Императрица, а третий раз - так близко, что дыхание слышно - сегодня.

  Крутилась в горячих висках Кавалера песенка простая, с треском, словно осиплым басом пьяница за окном голосил:

  - Все венки поплыли,

  А мой утонул.

  Все дружки приехали,

  А мой - обманул.

  Старший брат зря времени не терял, обстукивал черенком ложечки надрезанную скорлупу окаянного яйца, лениво читал нотацию.

  Краем уха Кавалер улавливал сдобные наставительные слова его, одно с другим не вязалось. И вдруг всплыло из тесноты словцо:

  - Бездельник...

  - Что? - переспросил Кавалер и кулаком зевок зажал.

  - Пустопляс, - веско произнес старший брат и яйцо посолил скупенько. Рот перекрестил и поднес ложку к плотным насмешливым губам.

  Лето текло за окнами. Лакей зажег лучинкой свечи в шандальце на столе не для света - а для аромата, был пропитан воск белым муском бомбейским.

  Кавалер тарелку отодвинул, рот отер.

  Спасибо, братуша.

  Сыт по горло.

  Взглянул на брата без опасения, с вызовом.

  - Бездельник, говорите? Пустопляс? А сколько раз я вам писал, просил меня к делу приставить, рекомендательные письма выдать для учения. Наконец, сам по петербургским гарнизонам рассылал прошения, а мне один ответ - ждите, старший брат прежде вашего должен отписать, благонадежен ли, к службе способен, здоров ли разумом и телом?

  Батюшка-то еще когда помер, вы старший, за вами и слово, я для них никто и звать никак А чем я хуже Антошки Шереметьева, Аннушкина брата, я бы тоже в Навигацкую школу пошел, или в лейб-гвардию, да черта ль, мало ли мест на царевой службе.

  Озверел я уже на Москве, за бабьими юбками света не вижу, сколько раз я вам намекал, а что вы мне отвечали, фреринька?

  Три года слышу - обожди, погоди, дело тонкое, так сразу нельзя. Не зная броду, не суйся в воду. Так и повелось: куда ни ткнусь - угодливая маска скалится: нельзя-с!... Фамилия у вас дюже важная, нужно леность и вальяжность выказывать. Надо ж-дать-с!

  Сколько можно!

  Старший брат бровью поиграл, стащил с левой руки домашнюю перчатку из выделанной до шелковой тонкости кожи тосканского козленка. Почесал дряблый подбородок.

  И промычал с насмешкой:

  - Н-ну?

  - Баранки гну! Я хочу - сразу! Брода нет - так вплавь готов. Годы мимо свищут, мне уж скоро двадцать, это вы старик, на пятом-то десятке... а мне жить! Доблести хочу и настоящего дела, а не забавы и праздности. Что я вам всем теремная царевна на пуховиках валяться? Бока уже пролежал.

  Брат тонко и точно уложил крест-накрест на тарелку столовый прибор, увенчал скомканной салфеткой, кивнул лакеям - тотчас унесли объедки.

  Запросто оперся на скатерть локтями.

  - С ума спятил? На кого брешешь? Сядь, я сказал. Ты когда себя последний раз в зеркало видел? Слаще девушки. Мамкино охвостье. Сытно ешь? Мягко спишь? Одет пышно? Чего тебе еще нужно? Что тебе неймется, а?

  Кавалер побелел. Потянулся к плоской китайской чашке с грецкими орехами. Брал один за другим, и между большим и указательным пальцем давил твердую скорлупу в крошево, не морщась, без видимого усилия.

  Приговаривал размеренно, в такт сильному хрусту скорлупы.

  Осколки раздавленных волошских орехов сыпались на вощеный паркет.

  - Значит, по-твоему, я - девушка. Последыш. Хорошо же. А если я. Прямо сейчас. Вас. Тебя. За такие слова вызову? Долго на шпагах продержишься против меня? Блюдолиз. Царедворец лукавый. Кобель потасканный в отставке! Недолго царицкины перины мял?