Духов день

  Дряхлой, горбатой, крутолобой медведицей след в след косолапо преследовала Кавалера Москва.

  Тянулись гусиной стаей все Спасо-Наливковские, Подколокольные, Петроверигские, Богородица с грошиками, и Богородица с Неупиваемой чашей, митрополичьи белотканного камня палаты, Иван Воин и Параскева Пятница, пряха с исколотым спицами древним деревянным лицом - это её нерадивые девки, которые по пятницам вяжут и ткут, изуродовали. А что уж говорить о заклятой, нежно памятной церкви Григория Неокесарийского, веселая церковь, Кавалером излюбленная, пожаром изразцов исполненная. Бычьей кровью налиты изразцы изнутри, как порченное яйцо, из которого птенцу вылупиться не под силу.

  Творил те изразцы мастер по прозвищу Полубес, он к чужой жене ходил, скосил лужок, замесил блудную кровь чужой женки в изразцы. Выпек Полубес свои изразцы в калачном гончарном жару, и по истечении срока, взошел на колокольню, перекрестился на четыре конца Москвы, как поджег, разбежался кратко и грянулся вниз головой, насмерть.

  Запылали хохотом над лихой смертью мастера муравленые, малиновые, каленые изразцы-кровавики.

  Выплясывали навстречу Кавалеру Старые толмачи и Грузины, сливались в единый городской кулак, спекались каплей олова в горниле без памяти.

  И не помнил молодой, то ли бегством занят был, то ли бесцельной гульбой. Он на юру людском оставался одиноким, под сердце входила кругосветная московская прохлада, запах горячего пунша и печеного лука из приличного трактира. Слышался девичий смех, щелканье орехов. Купеческие сынки - полумальчики в шалевых поддевках и желтых петушиных сапожках провожали раскосыми от зависти зенками тигриную шельмовочку на одно плечико и котовью издевательскую походку прохожего.

  Всё случилось в ординарную среду.

  На пороге кабинета-конторочки, где обычно читал у цветного окна-фонаря, поймала Кавалера мать-москва. Выпростала руку с оспинками из-под шали, преградила дорогу, облокотясь о дверной косяк. Давно уже сын от рук отбился, гневалась исподволь Татьяна Васильевна, всевластная хозяйка Харитоньева дома.

  Сказала грубо, в нос, по весеннему времени мучила ее простуда, надуло волчью глотку:

  - Куда тебя несет, сын? Не пущу на Москву. Переоденься. Гостья у нас. - помедлила и прибавила с насмешкой - Дорогая гостья.

Глава 13

  Покорился без сопротивления.

  Сидели в столовой обе-две, хозяйка и гостья на низких креслах, попивали зверобойный и ромашковый чаек вприкуску с клюквенным сахаром, постничали напоказ.

  Лакей козлиным тенорком младшего сыночка объявил. Заулыбались бабоньки.

  Про себя называл Кавалер нечастых посетительниц "мамашиными старухами" и в глаза им не смотрел, много их, чертовых перечниц, таскается к матушке на дармовые прянички.

  Склонился в дверях масленичной куклой, улыбнулся без приязни.

  Звякнула японская чашечка о блюдце. Тявкнула болонская собачонка в лукошке.

  Куриная сухая лапка в желтой перчатке - муаретке до локтя - так что вены, оплетшие лучевые кости, выступили под тканевой канвой - обвела острый раздвоенный подбородок.

  Великодушно, зардевшись оспенным жадным лицом от чайного жара молвила мать-москва.

  - Ну что же ты... Подойди к ручке. Вы уж не обессудьте, Любовь Андреевна, он у нас скромник, каких мало. Всего дичится.

  - Скро-омник - эхом отозвалась дорогая гостья, и снова по-мусульмански обмела костяной подбородок ладонью. Желчный чехол перчатки подразнил - и за ним не разобрал Кавалер лица.

  Только траурная лиловая кайма на табачном пышном платье всколыхнулась на краю зрения, да скуластый черепный угол лица из под слоя белил - и то-желтый, как лимонная цедра - нешто переболела старуха желтухой или другой печеночной хворью - рассеянно подумал Кавалер.

  Выпросталась из табачного шелка долгопалая рука - для дежурного поцелуя.

  - ЦелУю ручки Ваши ангельские - заученно бросил Кавалер и поцеловал горячий песчаный воздух над костяшками старухиных пальцев.

  До вечера просидел в гостиной, пил мутный чай из японских скорлупок, и слушал, как матушка мелким бесом перед гостьей рассыпается.

  - Любовь Андреевна то, Любовь Андреевна сё...

  Сквозь полусон чинного чаепития слышалось Кавалеру искаженное отчество. Не "Андреевна", а "Патрикеевна".

  Эка невидаль - Любовь.

  Любовь Андреевна-Патрикеевна, несет меня лиса за дальние леса, мерзнет, мерзнет волчий хвост.

  Вера, Надежда, Любовь, у мать их, Софья....

  Досадно, досадно. Ускользало лицо гостьи. Только желтая сетчатая перчатка, да бугорчатая кость на запястье глаза мозолили.

  Из пустой беседы понял Кавалер, что гостья, матушкина девичья знакомица, почти ровесница, жила без печали в Петербурге, купалась в роскоши, пока не захворал муж богоданный. Продуло его после бани, перхал-перхал, да и слег. Недели не промаялся, сердечный, убрался в могилу безвременно, а уж такой молодой был, бравый, четвертый по счету, или пятый, на старости лет и не упомнишь.

  Разменяла честная вдова Любовь Андреевна шестой десяток, и пять лет сверх того, бездетна, безупречна, как снежная куча.

  - Еще чаю? - соболезновала Татьяна Васильевна.