Духов день

  Под моими пальцами бутон кровью лопнет. Проткну ноготком тугое, упругое, молодое и отступлю, чтобы не забрызгало парчовые туфельки.

  Который месяц я ношу тебя, как матушка, которая в утробе из слепого сгустка лепила твои глаза и ладони, и перепелиное горлышко и сумрак волос и неповторимый узор морщинок на стопах и хрящики.

  Из меня тянется и капает слизью родовойд, который собака и волчиха, не моргнув, съест, а роженица побрезгует.

  Почему не я родила тебя, Кавалер, не подарила тебе опасное строгое материнство?

  Могла бы купать тебя, кормить из рожка, класть в постель рядом с собою, твои первые шаги принять, удержать, ежели пошатнешься.

  Иди ко мне, нерожденный. Жестоко накажу.

  Любовь Андреевна поднялась из продавленного полукресла, перед распахнутым окном бесстыдно сбросила утреннее муслиновое платье, широкополое, как халат в больнице для безумных, осталась голая, на прохладе праздновала старость свою.

  Щелкали в саду ножницы, садовник обхаживал измученный садовый куст, придавал форму куба, шара, лебедя или сидящего льва живым прутьям.

  Пахло, как на лесопильне в жаркий день, пряным древесным соком.

  Любовь Андреевна достала из под стола горбатый ларчик, откинула крышку, осмотрела ювелирную внутренность.

  Спрятанная в ларчике музыка сыграла и осеклась, на внутренней стороне крышки по-русски начертаны были киноварью дурашливые слова "Ах, у етих дам веселости, забавы..."

  На синем бархате в желобках дремали галантные принадлежности: паучьи серебряные щипчики для выщипывания бровей и лишних волосков в паху, стеклянный годмише с мягкими ремешками, чтобы на женские бедра пристегивать.

  Полая внутри игрушка заполнялась в оны дни теплым молоком с медом, игра любви и волокитства вершилась своим чередом, столько отверстий просверлил в человеческом теле Господь для наслаждения. Любовь Андреевна криво улыбнулась, срамную игрушку пощупала - мерзкий маскарад, на выброс.

  В особой ячейке ожидали своей очереди вручную скатанные конфекты, шоколадные бомбошки, напичканные шпанскими мушками - кантаридами, сильнейшими эротическими ядами, которые для вящей страсти хорошо подмешивать в кушанье или питье, принимать с розовой водой или кусочками рахат-лукума. Одна доза любого мужчину превратит в скотину, как и Цирцее не снилось. Четыре дозы - смерть.

  Шпанскому причастию свой срок.

  Сама тебе в губы вложу лакомство, не поморщишься, не оттолкнешь. И сама решу - одну или четыре. А то и шесть. Полнокровный ты, милый мой, выдержишь.

  Чванился ручной фазан, хлопал радужными крыльями.

  Клокотал в горле перламутровый крик.

  Как была, голая, Любовь Андреевна поймала мячик из воробьиных перьев щипчиками, положила в середку тлеющего расплывшегося огарка.

  Мячик скорчился в огне, затрещал, засмердел, скукожился , как султанский финик.

  Пещерными ноздрями старуха с жадностью вдыхала вонь горящих перьев.

  Переступила по полу голенастыми ногами, как ночная кобыла.

  Сожженный мячик, лопнул сбоку, осыпался хлопьями жирной копоти на столешницу.

  Любовь Андреевна с треском захлопнула срамной ларец. Накинула на желтые кости кипенные ткани, закрыла лицо веером со слюдяными вставными глазами.

  Дернула гарусную полоску звонка.

  Позвала в гостиную соглядатаев.

  Верные воры, в душу без мыла пролезут, на всякую дырочку у них имелась отмычка. Оба-два злыдня, один черноглазый бедрастый, второй - шестопалый.

  Первый в Тифлисе родился, по острогам с малолетства, за коровьи очи и пристрастие к особым тюремным услугам прозвали его Тамаркой, второй шестопалый, псковский обыватель, к шестому пальцу что плохо лежит - прилипало.

  Фартовые парни.

  Тамарка и Шестерка, старинные приспешники Любови, в свое время из каких только ям не выволакивала плутов московская барыня.

  Брала на поруки, платила баснословные выкупы, всем ей обязаны. Ноги мыть и воду пить будут, если что.

  Встали перед Любовью Андреевной холуята, поясницы прогнули, ждали приказа.

  Выложила "лицом" вниз перед ними овальный - с ладонь портрет Кавалера Любовь Андреевна. Сказала все - имя, дом, сродников,

  - Мне надобно знать, где этот человек бывает, по каким делам пропадает из дому тишком, с кем мне, сам того не ведая, изменяет, мыслью, словом, делом и не исполением долга.

  За правду - озолочу, за ложь - сгною. Задаток у ключницы возьмете. И на каждого полштофа зверобоя всякий день. Гуляй душа, пока я добра.

  Кивнули наемные и без лишних слов вышли на свет.

  Не впервой работа холуям. Трудно ли мамке падаль принести, коли пожелала. Очень почитали Тамарка с Шестеркой Любовь Андреевну, на именины ставили вскладчину в храме пудовую свечу.

  Переглянулись злыдни, размяли, хрустнув суставами, бледные руки, будто корневища из погреба.

  На конюшне для соглядатаев оседлали первых лошадей.

  Остроносые сапоги жёстко легли в стремена.

  Хлестко пали плети на окатистые конские бока.

  С места в галоп прянули всадники, разметали скоком солому и опилки на скотском дворе.

  Тополиное лето поплыло над Москвой. Заволокло Москву молоком.

  Перекосилось в небесах порченное июньское солнце.

  Голову на руки уронила Любовь Андреевна, размазала лбом пепел по столешнице.

  Хотела плакать и не могла.