Духов день (СИ)

Чуть позже Ронга поняла, почему. Жители Мидзина острее чувствовали грядущую беду. Об этом говорили везде, но Ронга уже не работала в «Лилиях», появлялась в Мидзине только из-за Ру-Мейлян и не интересовалась новостями.

Это не из И Дин Хо расходились волны тревоги. Это до сонной Мадары понемногу доходили слухи.

О войне.

О том, что Западная Жу настроена слишком воинственно для их прогрессивного века. О том, что Хина и Западная Жу никогда не достигали взаимопонимания ни в одном вопросе. О том, что Западная Жу почти все деньги вкладывает в военную отрасль и это неспроста… О том, что у Хины на роду написано переживать волнения каждые тринадцать лет, и Слово на полу Синего дворца вновь кровоточит.

Последнее было, конечно, враньем, отвратительной выдумкой шарлатанов.

Однако в первый день лета в И Дин Хо приехал из Ушмы дядя Тухтырбек. Необычайно суетливый, он шнырял по магазинчику, выбирая с полок какие-то вещи по одному ему известному принципу. Огромный и толстый, с почти черным от загара лицом в шрамах и копной спутанных волос, он до визга напугал Ру-Мейлян, первой спустившуюся на шум. Впрочем, она быстро смирилась с этим страшным человеком, потому что за ним по пятам следовали две овчарки — усевшись у дверей магазинчика, они величественно принимали почесывания за ухом, пока хозяин кружил по И Дин Хо, нелепый и неловкий в своей непонятной спешке.

— Ну, чего уставились? — и не подумав ничего объяснять, сказал дядя Тухтырбек дедушке Фэнгу. — Зови эту старую сову и собирайся. Все собирайтесь.

Он впервые увидел Байчу и Ру-Мейлян, но отнесся к ним абсолютно спокойно, без капли удивления. Как будто они жили тут всегда и, как Ронга и дедушка Фэнг, прекрасно знали дядю Тухтырбека из Ушмы, с его необъятным животом, спутанными волосами и собаками.

— Там степь, овец сейчас гоняем. Лагерь, но уж лучше, чем здесь. Ребенку ничего, понравится, — метнув взгляд в сторону Ру-Мейлян и овчарок, добавил дядя Тухтырбек, — с живностью весь день-то… Понравится, говорю, ну, чего смотрите?

Сдавшись, наконец, он сел на табурет и глубоко вздохнул.

— Нигде нам не будет безопаснее, чем в И Дин Хо. Ну, орел ты лысый, — дедушка Фэнг улыбнулся, но без радости, — знаешь же.

Дядя Тухтырбек покивал. Слезы на грубом, жирном, темном лице выглядели дико и жалко.

— Дядь, — сказала Ронга, — ты ж и сам из дома не ушел бы.

— Не ушел бы, — подтвердил дедушка Фэнг. — И волоком бы не утащили.

— Амулет вырежи. Четвертый, — после недолгого молчания, сказал дядя Тухтырбек. И, подумав, добавил: — Осел.

В тот же день, проводив дядю Тухтырбека обратно к хинской границе, дедушка Фэнг вырезал этот четвертый амулет, с именем Ру-Мейлян. И письмо на амулете напугало Ронгу сильнее всяких слухов.

— Дедушка?! — требовательно спросила она, рассмотрев новую дощечку. — Дедушка!

Она не смогла произнести вопрос полностью. Имя Ру-Мейлян, как и имя дедушки Фэнга, было написано письмом старой школы.

— Раскричалась! — дедушка шикнул на Ронгу. — Потом как-нибудь сама напишешь, а пока, ради гармонии, пусть будет — вот прошлое, настоящее и будущее. Все красиво.

— Гармония это прекрасно, — раздраженно откликнулась Ронга. — Только ты-то куда собрался, раз ее, мелкую, старым письмом записал?! И что значит «потом, сама»?!

…Но, вопреки ее страхам, дедушка Фэнг никуда не ушел.

Сначала ушла тетушка Ондзин.

Просто умерла, написав завещание, подготовив собственные похороны, оставив ключи Ронге и попросив следить за садом, пока не приедет один из ее внуков. В завещании она сказала, что не хочет попасть под удар ни Су Чжоу, но того военного из Западной Жу, оставив нотариуса чесать затылок, а дедушку и Ронгу понимающе переглядываться. Дедушка Фэнг не плакал, не ругался, просто окаменел на какое-то время, а потом принялся стаскивать в подвал консервы, матрасы, теплые вещи и воду.

— У старой карги, — сказал он бесцветным голосом, — всегда были очень точные видения. Очень.

Сразу после ее похорон в Мадаре объявили тревогу. Заработали громкоговорители, которые Ронга всегда считала бесполезным забытым хламом, попросили людей спускаться в укрытия. В И Дин Хо роль укрытия исполнял подвал. За пределами магазинчика царила паника, но внутри все прошло тихо и спокойно — они спустились вниз и две недели ночевали в подвале, уложив матрасы рядком. Иногда и дневали. Ру-Мейлян не боялась ничего, набравшись от взрослых ледяного спокойствия. Только во сне, бывало, подкатывалась Ронге под бок, специально или нет, Ронга не понимала. Примерно так же, во сне, Байчу иногда протягивал к ней руку над головой Ру-Мейлян. Ладонь лежала в нескольких сантиметрах от ее лица, спящий Байчу казался печальным и беспомощным, и Ронга чувствовала себя умудренной годами матерью семейства, к которой тянутся неразумные детишки. От этого она нервно смеялась, зажимая рот и глотая слезы, чтобы никто ее не услышал.