Духовидец ( Из воспоминаний графа фон О***)

Тут поперхнулся господин пастор Фюрнкез, поскольку дверь открылась, заскрипела, и прихожане обернулись. Пастор увидел чужака в доме Божьем — доктора Тойфельсдрока. Паства забеспокоилась, но вскоре утихла. У проповедника возникло предчувствие, словно недоброе. Однако превозмог тревогу, направил взгляд в горние выси и вдохновенно продолжал. Весьма богоугодно, говорил он, когда, овечки собьются вокруг законного пастуха. И ни одна овечка не должна паниковать, когда ее сердце сжимается от страха, пусть спокойно пожалует в пасторский дом…

Снова открылась дверь и заскрипела еще противней. Пастор увидел Амброса — работника вдовы, который силился что-то удержать. Послышались возгласы и сдавленные смешки, и нечто белое мелькнуло в проходе между рядами скамеек. Пастор узнал белую козу вдовы. Уставное нарушение отозвалось болью. Он громко крикнул, чтобы немедленно удалили сие исчадие тьмы.

Да никто не слушал. Женщины хихикали, неуклюжие крестьянские парни гоготали, даже господин бургомистр усмехался. Коза шмыгала туда и сюда, поводила головой, будто искала чего-то, на ее хвосте позванивали колокольчики. Вдруг остановилась под кафедрой, сильно втянула ноздрями воздух, в три прыжка взлетела по ступеням, принялась обнюхивать святого мужа и сунула морду под стихарь. И прежде чем духовный наставник понял что к чему, встала на задние ноги, положила передние ему на плечи и облизала лицо шершавым своим языком.

Заорали, завизжали, заулюлюкали крестьяне. Один брякнул на всю церковь: „Хотел вдову, получил вдовью козу“. Другой вопил: „Жених! Жених!“

Духовный пастырь растерялся окончательно. Не иначе, думал он, сам дьявол обрушился на него всей тяжестью, и надо худо-бедно обороняться в одиночку.

Но чем сильней размахивал руками, тем крепче прижималась к нему коза, неустанно облизывая нос и щеки.

Врони, дочка бочара, выводила тонким голоском: „Господи Боже! Взасос, взасос целует!“ И церковь грохотала.

Понял законный пастух, что стадо покинуло его и помощи ждать нечего. Такова была признательность за проникновенные слова о любви к ближнему. Наконец, изловчился он отпихнуть козу, ринулся по ступеням и выскочил вон из церкви. А коза помчалась вслед, через площадь, прямиком к пасторскому дому, будто влюбилась насмерть. Догнала, и сколько ни отбрыкивался он, коза вновь и вновь наскакивала и облизывала лицо. С трудом удалось достопочтенному шмыгнуть в дом и захлопнуть дверь.

Однако целый день толпились крестьяне перед дверьми и глумились: „Каково, пастор, молочко?“ или „Куда спрятался, козий женишок?“ Чертовы крестьяне орали, что такой шутки отроду не играли в Мангфале.

В последующие дни лучше не стало. Бедный пастор не мог носа высунуть — тут же начинались смешки да пересмешки. А когда прознал епископ — хохотал до коликов. И взял сторону крестьян, весьма несправедливо поступил с преподобным. Прислал в Мангфаль другого пастора, Фюрнкеза же отправил в захудалый приход в Эдингере, где не ведали о случившемся. И сверх того назначил епитимью в необъятной пропорции.

Так пострадал святой муж от бессовестной вдовы, предательской Эммеренции и сатанинского доктора Тойфельсдрока».

* * *

Между тем граф Остен получил ответ от родственницы, графини Эльзы фон дер Реке из Митау в Курляндии. Он ей писал в надежде что-нибудь узнать о сицилианце, графе Калиостро, поскольку графиня одно время была поклонницей этого авантюриста. По ее сообщению, он основал в Курляндии мистическую секту, затем уехал в Санкт-Петербург и Варшаву, где также имел большой успех. Она расспросила его об армянине, но узнала немногим более сравнительно с тем, что он сам рассказал принцу в Венеции. Сицилианец признал откровенно: представление на Бренте было организовано по приказу армянина, который обратил его внимание на принца Александра. Разоблачение, подстроенное армянином, несказанно поразило его, равно как последующий арест. Армянин, несомненно, обладает серьезными тайными возможностями; он сам неоднократно пытался ему противодействовать, но почел за лучшее уступить и повиноваться. У графини фон дер Реке создалось мнение, что сицилианец твердо убежден в могуществе армянина и даже испытывает по отношению к нему боязливое почтение.