Духовидец ( Из воспоминаний графа фон О***)

— Дорогой барон, — засмеялся принц, — мы-то с вами должны отлично понимать. Вспомните, как нас изумил Цедвиц. Он поступил к нам на службу юным пажем, восемь лет мы его видели чуть ли не ежедневно! И что же? Стоило хитрецу разок нацепить женское платье, как мы оказались в дураках! Разве я поверил бы моему советчику, если б он только и умел, что разыграть одну-две роли!

Ждали продолжения, но принц замолчал, задумался, едва слушая общий нестройный разговор. После ужина принц повернулся к Цедвицу:

— Юнкер, мой друг хочет побеседовать с вами. Он ждет в саду.

Цедвиц, явно взволнованный, поднялся. Маркиз нахмурился и обратился к принцу:

— Монсеньер, не отпускайте юнкера.

Принц проницательно посмотрел на него.

— Все то же недоверие, маркиз? Помните, когда мы с вами поссорились, вы крикнули, что я попал в лапы шарлатана. Вы и сейчас так думаете?

— Простите, монсеньер, я не придворный и не умею взвешивать слова на кончике языка. Наша так называемая венецианская республика в смысле гражданских свобод — последнее место на земле, но именно поэтому двадцать правящих семей — истинные суверены. Моя семья тоже в их числе, меня учили не признавать никакой власти, кроме той, какую я сам над собой поставлю. Именно вы, принц, должны это понимать.

— Почему именно я?

— Однажды в Венеции, вспомните, ваш герцог выразил вам недовольство в совершенно недопустимом тоне. Барон Фрайхарт читал письмо, когда я вошел. Вы это письмо выхватили из его рук и передали мне. Вечером вы сказали: «О, как непереносимо иметь над собой господина. Самый презренный из подданных или наследный принц — одно и то же. Единственное различие меж людьми: повелевать или повиноваться».

Тогда я не чувствовал горечи ваших слов, принц. Конечно, у нас в Венеции есть верховный властитель — мы зовем его дожем, но дож и его совет выбраны из нашей среды, это наша плоть и кровь, мы — это он. Мы все правим, каждый член двадцати семей республики — соправитель. Понятно, тут нечем гордиться, экая честь — быть сотой долей суверена. Сие сказано, чтобы вы, монсеньер, знали: я не учился искусству проглатывать свои мысли. Я могу неудачно выразиться, но всегда отвечаю за свои слова. Будучи вашим другом, я говорю и действую соответственно, надеюсь, вы в этом убедились.

Принц Александр крепко пожал его руку.

— Конечно, маркиз. И потому прошу объяснить ваше недоверие.

Чивителла поморщился.

— Как вам сказать? Это всего лишь смутное, непонятное ощущение. Видите ли, мне нравится юнкер и я боюсь за него. Потому и прошу: не посылайте его, пошлите лучше меня. Даю слово, монсеньер, исполнить любое поручение доктора.

Принц повернулся у Цедвицу.

— Вы согласны с маркизом, юнкер?

— Нет, сиятельный принц. Я должен пойти сам.

Он поклонился и вышел.

Чивителла вздрогнул и снова обратился к принцу:

— Монсеньер, разрешите мне уехать.

— Как вас понимать, маркиз? Вы знаете мои планы и знаете, сколь я нуждаюсь в своих друзьях.

— Я ваш друг и не собираюсь дезертировать: мое состояние и моя жизнь в вашем распоряжении. Готов помогать вам всячески, но только на свой лад. Если вы разрешите, принц, говорить и действовать в ваших интересах, правда, в силу собственного разумения — тогда я охотно останусь.

— Даю разрешение, маркиз, — засмеялся принц, — раз и навсегда!

— Даже если мои поступки будут неугодны вашему советчику?

Принц снова засмеялся.

— Даже тогда. Но поверьте, маркиз, у вас мало шансов против его воли. Подумайте, как я боролся против него, — и все же он меня победил. Победил не ради себя, но ради меня самого. Настанет день, когда вы согласитесь со мной.

— Когда такое случится, сиятельный принц, я признаюсь честно, как Савл, обращенный в Павла.

Маркиз поклонился и вышел.

В коридоре он встретил юнкера фон Цедвица, взял под руку и повел в свою комнату. Юнкер был очень бледен. Маркиз усадил его в кресло.

— Что с вами, юнкер? Что он вам сказал?

Цедвиц едва мог говорить. Чивителла налил воды и тот выпил залпом. Наконец, произнес:

— Он назвал убийцу моего отца.

Не выдержал и заплакал. Чивителла погладил его руку, пытаясь успокоить.

— Рассказывайте, юнкер.

Юнкер мучительным усилием овладел собой и начал:

— Восьмилетним мальчиком я жил здесь, в резиденции, со своими родителями. Отец служил капитаном и камергером при нашем дворе, мать, по общему признанию, была красивейшей женщиной в городе.

При воспоминании о матери он снова не сдержался и всхлипнул.

Маркиз мягко проговорил:

— Конечно, она была красавицей. Это вам досталось по наследству, юнкер.