Духовная война

— Брэтт была реальной – сказал я, – а это такая редкая вещь, что её очень легко не узнать при встрече. Ей не был присущ неистовый темперамент. Тот тихий, задумчивый человек, которого некоторые из вас видели на последнем собрании, ближе походил на то, как она была далека от всего этого. Очень непросто говорить о пробуждении, и ей пришлось стать другим человеком, который смог бы это сделать. Она прекратила встречи, когда поняла, что каждый раз во время наших с ней бесед я говорил правду – что между учителем и учениками совсем нет связи. Совсем. У нас нет того, что вам нужно, и вы не хотите того, что у нас есть. Брэтт не хотела в это верить, но в конце концов она не могла не увидеть, что это было правдой, и тогда она прекратила встречи. У меня есть другие причины продолжать это учительство, но у неё их не было.

***

— И теперь, с помощью Далай Ламы, я отвечу на тот вопрос, который задавал. Вопрос такой: зачем вы здесь? Чего вы хотите?

Я достал лист бумаги из заднего кармана, развернул его и прочёл одну из цитат, которые нацарапал на нём заранее.

— При конечном анализе, сказал Далай Лама, каждый человек надеется просто на покой ума.

Я свернул бумажку и убрал её.

— Кто-нибудь не согласен?

Никто.

— Я тоже, – сказал я. – Чего вы хотите? Покоя ума. Вот так просто. И вы приходили сюда, ища покоя ума у Брэтт, но она думала, что вы пришли сюда за абсолютно противоположным. Она была разрушителем, возбудителем, метафизическим анархистом. Её делом было крушить и сжигать. Она была иконоборцем, революционером. Она думала, вы желаете войны, а вы всё время хотели мира. Я согласен с Далай Ламой – покой ума, духовная гармония — это то, чего в реальности ищут практически все искатели везде и во все времена. Всё обретает совершенный смысл, если посмотреть с такой точки зрения. Почему все ищут, но никто не находит? Потому что они ищут не истину, рост или изменения, они ищут покоя ума. Всё остальное – просто маскарад.

— А что плохого в покое ума? – спросил Джастин.

— Ничего, – ответил я, – просто это не сочетается с таким человеком, как Брэтт. – Или как вы, – сказал он.

— Или как я, да. Лично я, думая о покое ума, содрогаюсь от отвращения. Для меня это лишь причудливый способ сказать, что люди просто хотят продолжать жевать свою жвачку и пастись с опущенной головой в окружении товарищей по стаду – неосознанные, незаинтересованные, неживые. Для такого человека, как я или Брэтт, покой ума — это враг. Это самое худшее на свете. Это корова, это сокамерник, это безволосый эмбрион, который по-прежнему вставлен в матрицу. Я имею в виду покой ума. – Я сложил пистолет из пальцев и вышиб себе мозги. – В чём смысл?

Это их немного взволновало.

— Не обижайтесь, здесь определённо нет вашей вины. Это универсальная динамика искателей. Вы можете пойти практически к любому духовному учителю или члену духовенства, и они помогут вам найти покой ума. Брэтт была тем, кто не понимал этого. Она не просто не знала, что вы хотите покоя ума, для неё это желание было непостижимым. Даже если бы вы сказали ей об этом напрямую, она не смогла бы уложить это в своей в голове. Она приравняла бы покой ума со сном, а это означало бы, что вы приходите к ней и просите её усыпить вас. Вот здесь и разрыв между нами. Так же, как вам не понятно, что мы думаем, что вы приходите сюда, чтобы сжечь свою жизнь, так и мы не понимаем, что вы приходите сюда, прося усыпить вас.

***

Я дал сигнал на перерыв, и все стали подниматься и потягиваться. Через пятнадцать минут все вернулись на свои места и несколько минут беспорядочно болтали между собой. Спустя некоторое время я представил Лизу. Она вышла, держа в руках свой ежедневник, явно чувствуя неудобство и смущённость. Ей и вправду было непонятно, что она – духовный неофит – преуспела там, где легионы духовных ветеранов потерпели неудачу. Она согласилась выступить. Я не старался её убедить. Она поняла, что я пытался ей показать, что ей предстоит ещё много сделать, и она решила, что будет это делать, и что рассказ своей истории, стоя перед этими людьми, может помочь ей в этом.

Она открыла ежедневник, достала фотографию и передала её кому-то в первом ряду, чтобы пустить по кругу. Тяжёлую историю ей придётся рассказать. Она начала медленно, зажато, в манере болезненной эмоциональной исповеди, опустив глаза, мягким, колеблющимся голосом, но потом нашла тихий, сердечный ритм, и история потекла. Я вышел, чтобы своим присутствием не усложнять ей задачу. Двадцать минут спустя, находясь на прилегающем поле, я услышал громкие продолжительные аплодисменты, и понял, что она справилась.

Брэтт и я никогда не срывали аплодисментов.

29. Эпитафия другу.