Духовность. Формы, принципы, подходы. Том I

Процесс «ягвизации» подразумевал, что изначально лишенное образа присутствие привлекло множество концепций Бога: Царя, Верховного Бога, Господа, Милосердного, Праведного. То, что вначале было монолатрией (Израиль чтит исключительно Сущего), стало монотеизмом (только Сущий является Богом, все остальные боги — ничто). Это монотеистическое осмысление Бога было по своей природе ограничено религиозными рамками. Именно таким образом религия Израиля проявила свою уникальность. Однако при критическом размышлении это проявление уникальности оказывается многоуровневой концепцией Бога. Приверженцы этой религии не видят этого. Они воспринимают свой образ Бога как внутренне согласованный. Они рассматривают другие религии (индийские, ханаанские, греческие, германские, духовность Нью-Эйдж) как несогласованые и синкретические. Это оптическая иллюзия. В реальности религии, называющие себя монотеистическими, синкретичны.

Процесс ягвизации сопровождался противодвижением: пророчеством. Илия противопоставлялся любой форме синтеза. Пророки после него взывали к Моисееву истоку — обнаженному доверию в пустыне. Они были

антирелигиозными в рамках своей собственной религии. Мы сталкиваемся с такой формой критики религии практически во всех духовностях: Эхнатон, который в своем гимне Солнцу восхвалял Единого, Зороастр, который видел Бога, сражающегося с дьяволом, Будда, который выступал против богов брахманов, вплоть до Ницше, который объявил о смерти бога западной метафизики.

Нас не должна ввести в заблуждение видимая сторона вопроса: ожесточенная критика религии фактически представляет собой выражение личного отношения к Богу. Ницше написал свою молитву неведомому Богу. Генрих Гейне, который дистанцировался от Бога религии и связанного с этим теистического дискурса, наряду с приверженцами немецкого идеализма придерживался убеждения, что «мир не только пропитан Богом, он идентичен Богу»^[1395]. Часто происходят глубокие духовные процессы, которые приводят к тому, что люди отвергают бога своей традиции. Вот почему духовный атеизм, который воздерживается от любого определения Бога (также и от определения, состоящего в том, что Бог есть или существует), следует отличать от теоретического атеизма, который не только отрицает то, что Бог есть, но также утверждает, что существующая реальность лишена каких бы то ни было божественных свойств, как в механическом материализме (1Ъльбах) и в том взгляде, что все есть энергия и материя (Бюхнер, Геккель).

Парадоксальный характер духовной критики религии заключается в том, что в то время как полностью исчезает понятие Бога (вплоть до небытия), можно одновременно говорить о процессе личного преобразования, в котором будущие поколения распознают глубоко религиозное событие. Это — как бы новое осознание Бога, но такое, которое все еще лишено языка и фактически посредством антиязыка оставляет свои следы на личности критика, в то время как последний по-прежнему не в состоянии понять, что эти следы начертаны Неведомым Богом. Поэтому мы имеем дело не с плоским вербальным когнитивным отрицанием, а с экзистенциальными деструкциями, которые являются откровениями Абсолюта.

С позиции изгнания

Изгнание вернуло веру Израиля обратно в пустыню. Разрушение священного города и Храма, падение царства и депортация значительной части населения означали полный крах ягвизма. Экзистенциальный опыт многих заключался в том, что Ягве мертв. Однако в то же время для некоторых изгнание было началом духовного процесса, в котором ягвизм был сведен к своему ядру: «Он присутствует, хотя мы не знаем, как». Исчезли все виды опосредования. Вступили в силу элементарные понятия: творение, история. Сущий стал Творцом неба и земли, Началом и Концом всего, Несравнимым (Второ-Исаия). Сущий превосходит все категории, все вещи, существует прежде всякого времени. И, находясь по ту сторону конца времени, Он ожидает свое творение. Иудейский мистицизм особенно привлекала эта божественная трансцендентность. Например, в лурианском мистицизме Бесконечный (Эйн-Соф) абсолютно отказывается (цимцум) от себя для того, чтобы таким образом создать место для творения. Левинас с его представлением о «Бесконечном» поддерживает эту традицию. Но эта абсолютная дистанция не оставляет его равнодушным: «в» Бесконечного наносит ему такую глубокую рану, от которой он не может излечиться^[1396].