Духовные ландшафты Земли (этюды и парафразы)

3.1. Чаадаев и Пушкин познакомились в 1816 году. Молодой мыслитель сразу разглядел в юном поэте признаки гениальности. Они быстро стали друзьями и очень много общались в 1818–1820 гг. Чаадаев взял на себя роль наставника, учил Пушкина мыслить. Этот поворот на мысль уменьшил воздействие на духовное формирование поэта фривольно-грациозных направлений французской культуры и привлек его внимание как к обширной области культурно-исторических сравнений и обобщений, так и к сущности актуальных процессов современной политической жизни. Под влиянием Чаадаева Пушкин переосмыслил одно из важнейших понятий своего творчества — понятие свободы, отождествляемой им поначалу только с беспрепятственным удовлетворением любых порывов человеческого естества. Вместе с Чаадаевым Пушкин начинает связывать свободу с конституцией и республикой, с просвещением в целом, приходит к выводу, что только закон может обеспечить свободу от власти и природы.

После 1820 года пути друзей разошлись, но они переписывались всю жизнь и периодически встречались. Именно Чаадаев создал из Пушкина первого национального писателя, впитавшего достижения мировой культуры и глубоко отражавшего в поэзии, прозе, драме, исторических и философских размышлениях существенные грани бытия и внутреннего мира человека.

Пушкин стал одним из первых читателей Философических писем Чаадаева. Но он скептично отнесся к идее «царствия Божия на земле».  В последовательном движении различных эпох он видел не поступательное развитие, а лишь изменение оболочек, не затрагивающее корней человеческой сущности, не разрешающее, а, наоборот, усложняющее ее противоречия. Вместе с тем поэт отказался сводить христианство к католицизму и видеть в последнем универсальную силу мирового прогресса. Пушкин решительно опроверг вывод Чаадаева об исторической ничтожности России. Не согласился он и с критикой византийского православия: «Наше духовенство, до Феофана, было достойно уважения, оно никогда не пятнало себя низостями папизма и никогда не вызвало бы реформации в тот момент, когда человечество больше всего нуждалось в единстве».  [76] Вопреки Чаадаеву, в разделении церквей, Пушкин видел не трагедию России, а ее особое предназначенье:

«Это Россия, это ее необъятные пространства поглотили монгольское нашествие. Татары не посмели перейти наши западные границы: и христианская цивилизация была спасена. Для достижения этой цели мы должны были вести совершенно особое существование, которое, оставив нас христианами, сделало нас, однако, совершенно чуждыми христианскому миру: «[77]

Возражения Пушкина сходны с теми, какие делали Чаадаеву в Московских салонах его друзья-противники славянофилы. Несомненно, что поэт повлиял на всю систему исторических рассуждений мыслителя. Чаадаев задумался о месте России в мире. Так Пушкин из ученика Чаадаева превратился в его учителя и привел Чаадаева к мысли об огромной роли России в мировой истории.[78]

3.2. Будущий основоположник русской независимой прессы А.Герцен познакомился с Чаадаевым в 1834 году на обеде у Орлова, близко же сошелся с ним после возвращения из ссылки в 1840 году. Герцен всегда находился с Чаадаевым в лучших отношениях, застал его в период высшей славы. В 1840-х годах Чаадаев активно участвовал в общественной жизни Москвы, резко выделялся среди других. А.Герцен размышлял о феномене популярности мыслителя: «Знакомство с ним могло только компрометировать человека в глазах полиции. Откуда же шло влияние, зачем в его небольшом скромном кабинете, в Старой Басманной, толпились по понедельникам «тузы» Английского клуба, патриции Тверского бульвара? Зачем модные дамы заглядывали в келью угрюмого мыслителя, зачем генералы, не понимающие ничего штатского, считали себя обязанными явиться к старику: Зачем я встречал у него дикого генерал-адъютанта Шилова, уничтожавшего просвещение в Польше? Чаадаев не только не делал им уступок, но теснил их и очень хорошо давал им чувствовать расстояние между ним и ими. Разумеется, что люди эти ездили к нему и звали на свои рауты из тщеславия, но до этого дела нет, тут важно невольное сознание, что мысль стала мощью, имела свое почетное место, вопреки высочайшему повелению. Насколько власть «безумного» ротмистра Чаадаева была признана, настолько «безумная» власть Николая была уменьшена.».  [79]

Не случайно Герцен пишет о Чаадаеве в 4 части своих воспоминаний, в главе, озаглавленной «Славянофилы и панславизм».  «Чаадаев и славяне равно стояли перед неразгаданным сфинксом русской жизни»[  80] Чаадаев в этот период все больше склонялся к славянофильству.