Дула, Псой и Голиндуха (СИ)

Царь досадливо махнул рукой: "Не то должно устрашить вас, что сейчас от меня услышите, но то, что станет с вами, когда я от ран старых помру, не ровен час. Меня понесёте. Меня, драгоценного. Детальки всякие в дороге обговорим. Она у нас некороткой будет. А сей ночью сабельки извольте навострить, скрытность приуготовить. Страх и тоску в дальний угол забросить. И к утру, чтоб, выступили. Всё. Я спать пошёл. Молоко вечернее пусть музыкант в опочивальню мою принесёт. Устал я".

Что делать? Отцову слову тогда перечить не принято было. Зашторили братья кольями дыру в заборе, двери дворцовые пряником запечатали, усадили монарха в короб берестяной, да и шагнули со вздохом в болотину зарубежную.

День по кочкам промаялись. Другой в моховинах пропутались. На

третий вынырнула перед ними голова ужасающая.

- Гуляете? - оглядела путников, - А грамотку какую имеете с дозволеньем отдыхать туточки? Не имеете. Тогда придётся вас для дознанья в нашу пыточную доставить.

- Дула, проткни этот пузырь копьём, - загудел из короба царь, - Спешим мы, пусть дорогу очистит.

Голова скосилась обидчиво:

- Шутите? Меня, и вдруг проткнуть? Да, я. Да, вы... Ждите, скоро для вас клящие минуты наступят.

Точно. Едва бурая холодная жижа сомкнулась над страшилищем,

как побежала по камышам дрожь пугающая. С жутким криком шарахнулись в небо птицы. И перед путниками - коврами устеленный - островок возвысился. А на нём "Оно" сидит. Взглянешь - дух кончается. Описывать же станешь - и вовсе со страху околеешь. Братья попятились, втянув голову в плечи. А царь петушком из-за спины Голиндухи закричал храбро:

- Что сосед, обид старых забыть не можешь? Всё потешничаешь во вред мне? Пропусти! Нам на ту сторону болота надобно.

"Оно" заколыхался в смехе, забулькал:

- Ты, Истукан, каким безугомонным был, таким мне и сегодня нравишься. Только пропустить тебя не могу: платить не хочешь, стражу мою не жалуешь. Сыночков, вот, своих от меня прячешь. Ишь,

какие молодцы взросли! Отдай их мне в услужение и помирай спокойно. У меня они и нагие ходить не будут, и хлебушком их не обнесут.

Царь, кряхтя, вылез из короба. Взглянул на сыновей вопрошающе.

- А что, батюшка, - выпятил грудь Дула.

- Богохульны речи его, - отвернулся Псой.

- Ты только прикажи, родимый, и я заставлю его сало из комаров вытапливать! - сдвинул брови Голиндуха.

- Глядите сюда, оборванцы, - не унимался "Оно", - Я вам такую вот жизнь предлагаю. И тут же на островке стол возник, а на нём разности

невиданные: висюльки наплечные нагрудные, посуда богатая, безделушки блестящие, одежда златотканая. - Это ещё что! - соблазнял дальше выползень болотный, - У меня по кладовым и не такое навалено. Всё к ногам вашим брошу. Счастьем делиться поровну

будем. Ваша печаль - моей болью станет.

- У-у, соловей фарфоровый, - зашептал царь, - Пусть каркает, а только знаю я, как можно извести чудище это. Случалось мне бывать

в гостях у него. Молод и цепок глазами был - подсмотрел тогда, что

островок, на коем он журчит сейчас, травами крепкими с дном соединяется. А травы те горемыки, ухищенные с земли, по его приказу

тянут. Дёргают влево - остров всплывает, налягут справа - он под воду

уходит. Вот бы нырнуть в пучину-то, да и перерезать пуповину вражью. Пока они там: кто да что, мы уже с берега платочком им помашем. Но самое важное - землян вернуть из плена надобно. Кто отважится?

- Не гневись, батюшка, только болен я здоровьем, - опустил голову Дула.

- Боюсь и я обделаюсь, тятенька, ибо задача сия выше пределов моих, - воздел очи к небу Псой.

- Хоть вода и лютым-лютёшенька, да не обороть ей духа молодецкого, -

обнял отца Голиндуха.

- Ступай, сынок, а мы головану этому солому начнём на зубы наматывать, время тянуть.

Голиндуха за спинами братьев неслышно погрузился в болотину. Псой же с Дулою, по знаку Белендрясовича, понуро поплелись к островку.

- Ты, Истукан, тоже от них не отставай, - веселился упырь. - Подпишешь отступную на отпрысков, и гуляй туда, куда тебя нужда погнала.

Ладно. Начал царь комедию ломать. То у него пёрышки писчие

гнулись-ломались, то слёзы целые слова с бумаги смывали, то сосудец

с чернильной сажей невзначай опрокидывался, то буква нужная никак

не вспоминалась. "Оно" перед Величеством заискивал-прислуживал,

вино успокаивающее наливал: понимаю, мол, сострадаю. Нелегко, чай, с сыночками-то разлучаться. И Дула с братом тоже не бездельничали:

ели, пили, короба заплечные снедью набивали. Мельтешили перед поганцем, отвлекали всячески.

Солнышко уже к горизонту заторопилось. Стрекозы волнительно

по домам засобирались. А царь всё над грамоткой горбился. Пыхтел, сопел. И виновато - хитрец! - на владыку подводного взглядывал.

Зато "Оно", развалившись в креслице, жмурился сладостно:

"Хор-рошо!"

Только, всё ли хорошо-то? Да всё, как будто. Вот островок, как блин на сковородке, стал подрагивать по краям и пузыриться. Потом вдруг вздулся волдырём посерёдке. А через мгновение, издав не то стон, не то вздох прощальный, и вовсе булькнул туда, откуда появился. Только