Думать не будем пока ни о чем (СИ)

Что случилось что-то серьезное, я понимаю еще до того, как она заканчивает проговаривать мое имя. Голос у нее на надрыве, как будто ревет и прячет слезы в подушку. Когда не отвечает на элементарный вопрос, но часто-часто всхлипывает, понимаю, что вот так, по телефону, дела не будет.

И даже не удивляюсь, что она не дома и не у родителей, а в медицинском центре.

Я не пытаюсь подготовиться к встрече. Без причины люди не оказываются в больнице полностью отрезанные от внешнего мира.

Но все равно, когда медсестра проводит меня в палату и снова говорит, что у пациентки сотрясение мозга и она сидит на транквилизаторах, я оказываюсь не готов к увиденному.

Очкарик сидит на кровати, буквально, как огромная запятая цвета кофе. Не в одном из тех прикольных комбинезонов, в которых мягкая, смешная и домашняя, а в одежде, которая ей ни хрена не идет. Держит себя за колени и тихонько, как те ненормальные в фильмах про психов, шатается право-влево, изображая маятник.

Волосы завязаны в лохматый пучок на макушке, на тыльной стороне правой ладони длинная свежая царапина.

А когда поднимает голову на звук, я мысленно громко матерюсь.

У нее же эта вечная болезненная бледность, так что красный отпечаток на щеке горит, как будто ожог. И искусанные в кровь губы, которые малышка уже знакомым мне жестом прикрывает ладонью с двумя пластырями на костяшках пальцев.

Но «убивает» не это.

«Убивают» ее опухшие заплаканные глаза.

Блядь, да что случилось-то?! Целая трагедия из-за удара головой? Она что — решила повесить шторы и кубарем скатилась со стремянки?

Несколько секунд мы просто смотрим друг на друга, а потом Очкарика начинает трястись.

И я, здоровый циничный мудак, даже не очень понимаю, как оказываюсь рядом, как она вдруг оказывается на мне: обнимает за шею и тихонько отчаянно скулит в воротник свитера.

Я не умею утешать, не умею вытирать слезы и находить правильные слова. Я умею решать проблемы, а не разводить сопли и корчить жилетку.

Но на голых инстинктах обнимаю свою писательницу, потому что с ней творится какой-то полный пиздец.

— Не уходи, пожалуйста! — Это так громко и отчаянно, как будто я вдруг встал, сказал херню в духе «Был рад тебя повидать» и сваливаю. — Я… дышать не могу. Без тебя.

В моей жизни были женщины, которые говорили всякую романтическую хрень: что любят меня, хотят от меня детей, хотят засыпать со мной рядом. Да много всего, что я, по причине природной толстокожести, всегда пропускал мимо ушей. Вот так если подумать — а любил ли я кого-то, чтобы какая-то романтическая хрень цепанула за самое нутро?

Нет.

Но то, что говорит Очкарик — это нифига не романтическая чушь счастливой женщины. В основном из-за того, как она это говорит, как у нее зуб на зуб не попадает от страха, как она изо всех сил скребет ногтями по моему свитеру.

С ней точно много заморочек, и пока я глажу ее по волосам, в собственной голове малодушно зреет мысль: на хрен мне все это надо? Легко не будет — это я понял и принял еще когда предложил ей перебраться с вещами. Но тогда я не видел ее вот такой — маленькой, сломанной и зависимой от человека, на которого я бы и сам не всегда согласился положиться. Не потому, что могу обмануть и предать — хотя, конечно, могу и делаю, но это все плоскость работы и с личным не пересекается — а потому что она, скорее всего, смотрит на меня через розовые очки. И не видит, какой я в сущности черствый хер.

— Прости, что я это сказала, — всхлипывая, извиняется Йени и пытается освободиться. Видимо, пауза моего молчания уже разродилась в ее чудной голове новым выводком тараканов. — Я… на таких лекарствах, что не очень понимаю, что несу. Не думай… В общем, ничего такого, я почти адекватна.

Снова она защищается, снова лезет в свою раковину, закрывается у меня на глазах. Только что была перепуганная, до чертиков странная, но живая и настоящая, и вот — снова какие-то натужные реакции, попытка выдать себя за правильную и безопасную. Она слишком умная, чтобы не понимать, как на самом деле пугающе прозвучало ее признание.

— Снова за меня решаешь? — стараясь не повышать голос, переспрашиваю я. Чтобы напомнить наш уговор — не отбирать у меня право распоряжаться своими яйцами. — Уверена, что знаешь, что у меня в голове и что я думаю?

Она шмыгает носом и с облечением вздыхает, когда снова притягиваю ее к себе.

С ее тараканами будет много возни.

Но с ней рядом мне хорошо. И есть большое подозрение, что хорошо именно из-за них, потому что вся она — очень странная экосистема, симбиоз минуса на минус, который в итоге превратился в плюс. Была бы она такой забавной и милой, если бы ее насекомые не тормозили реакции, которые в женщинах ее возраста обычно задавлены и похоронены под плинтусом? Я не узнаю ответ на этот вопрос, но опыт общения с самыми разными женщинами подсказывает, что нет — не была бы.

А раз так, то хули я тут корчу целку?

— Малыш, что случилось-то? Рассказать можешь? Кто обидел?