Дунай: река империй

Панаит Истрати. Фото 1927 года.

Покровительство Роллана превратило перебравшегося во Францию и находившегося от вечного безденежья в отчаянии (в буквальном смысле на грани самоубийства) тридцатилетнего литератора в чрезвычайно модного и на Востоке, и на Западе Европы автора социальных романов. В 1927 году Истрати посетил СССР, из Москвы и Киева он привез восторженные впечатления и желание немедленно получить советский паспорт. Это намерение испарилось уже через пару лет, после более продолжительной поездки в страну победившего социализма, предпринятой писателем “не в качестве желанного гостя режима, но в положении самого простого смертного”. Итогом вояжа стала книга публицистических заметок “К другому пламени”. В ней Истрати рассмотрел коммунистическую реальность как не имеющую ничего общего с ленинскими нормами жизни, убедившись в том, что “социализма в СССР нет и в помине”. “Балканского Горького” тут же прокляли и сталинские пропагандисты (“Из-за строк его новой вещи, которые даже неудобно печатать на столбцах советской печати, выглядывает отвратительная харя негодяя”, – сетовал обозреватель “Комсомольской правды”), и западноевропейские левые интеллектуалы, завороженные масштабом и мощью русских преобразований. “Заговоривший в духе провинциального обывателя и мещанина” Истрати утратил доверие в Москве, зато получил возможность вернуться во враждебный Советам Бухарест. Через пять лет писатель, по-прежнему неприкаянный в финансовом и бытовом смыслах, скончался от туберкулеза.

Брэила вспомнила своего блудного сына к столетию со дня его рождения, не только по литературным, но и по всем политическим румынским меркам Истрати заслуживал какого-то знака почета: и за бедноту заступался, и против Москвы голос возвышал. Поскольку материальных следов писательского детства в городе не сохранилось, музей организовали в бывших помещениях Дворца пионеров, в так называемом Доме садовника, построенном в середине XIX века на окраине Большого сада, – по той шаткой причине, что юный Панагис Истрийский якобы любил именно отсюда глядеть на Дунай. Сейчас реку отделяют от вполне уютного сада производственные руины, в поисках музея я промахнулся улицей и мимо дырявого забора, очерчивающего строительную свалку, вырулил к пристани, у которой, почему-то в окружении полудюжины досок для гигантских шахмат, обнаружился двойник Докера из Галаца, Матрос. Верный путь на школьном французском мне подсказал приветливый полицейский, а там уж я попал в опытные руки экскурсовода. Личные вещи Истрати (к примеру, привезенный из советской России самовар) выкупили у последней из нескольких жен писателя, добавили фотографий, документов, редких изданий – и получилась мемориальная экспозиция.

Произведения Элиаса Канетти и Панаита Истрати – едва ли не самые полярные образцы зачатой на дунайских берегах прозы. Начертанные легким пером размышления о сущем – против описаний тяжелых будней персонажей социального дна; воздушная поэтика биографических заметок – против честного реализма пешковского замеса; мировоззрение еврея-космополита из состоятельной буржуазной семьи – против расчесанных язв жизни не знавшего родного отца бродяги. Впрочем, почему “против”? Оба они, и Канетти, и Истрати, пусть по разным причинам, не слишком уютно чувствовали себя в обществе, которое пристально изучали. После себя они оставили образцы совершенно разной, но одинаково нервной прозы.

ЛЮДИ ДУНАЯ

ИВАН ПАЦАЙКИН

адмирал