Дунай в огне. Прага зовет

Взяв себя в руки, он стал следить за землею. Она стелилась глубоко внизу, вся в шрамах траншей, в оспинах черных воронок и в бинтах дорог. Поль сказал, что они перелетают линию фронта. Почти одновременно в воздухе появились белые дымки, то ниже, то выше самолета. Максим не сразу понял, что это разрывы зенитных снарядов, а когда догадался, разрывы остались уже позади. Первую линию огня прошли без потерь.

Справа виден самолет, слева тоже. Сзади на некотором расстоянии еще звенья, одно за другим. Тоже и впереди. Они растянулись длинной цепочкой. Так и бомбить будут — звено за звеном. Каждое из них станет обрушивать на цель свою порцию бомб.

Все более сгущались сумерки. Тем лучше. Ночь сейчас — самая лучшая защитница.

— Выходим на цель! — вдруг сказал Поль.

Первые звенья уже отбомбились, и в чернеющей темноте где-то глубоко внизу замелькали огневые вспышки, взметнулось багровое пламя. Значит, цель накрыта. На земле горели военные заводы. Только теперь Максим разглядел звездные разрывы вокруг самолета, и вблизи, и вдалеке. У него опять засосало под сердцем. Самолет, идущий справа, вдруг вспыхнул и охваченный пламенем, стал стремительно проваливаться вниз. Максим до боли стиснул челюсти и, следуя примеру Поля, тоже снял шапку и уже не заметил, как самолеты вышли из зоны огня. Но прожектора еще долго метались по всему небу.

Далее всю ночь летели молча. На рассвете пересекли французскую границу. Значит, Франция! А несколько позже Поль сказал, что справа Париж. Но сколько ни вглядывался Максим, города он не разглядел: все затянуто сизой дымкой.

На французском аэродроме оказалось полно журналистов. Они с таким азартом атаковали летчиков, что казалось невозможно отбиться от их бесконечных интервью. Зная повадки газетчиков, стремившихся во чтоб ни стало выудить хоть что-нибудь сенсационное, Поль схватил Максима за руку и настойчиво потащил за собою в штаб. За ними все же увязался один из журналистов в форме офицера чехословацкой армии.

— Друже капитан, — по-русски обратился он к Якореву, — перед вами скромный газетчик и воин Ян Ярош.

Максим братски обнял чеха. Он высок ростом, очень худ, с добрым открытым лицом и чисто голубыми глазами, которые поблескивали из-под очков в красивой коричневой оправе. Им обоим показалось, будто они давно знают друг друга. В Париж они едут, конечно, вместе. У Поля Сабо двухдневный отпуск, и он охотно согласился разделить компанию молодых журналистов. Сам Ярош тоже полетит в Советский Союз, чтобы закончить войну в рядах чехословацкого войска, которое уже сражается на родной земле.

2

У Яна с собой трофейный «оппель», так что нет нужды заботиться о транспорте, и они через час тронулись в путь.

Рассказав коротко о себе, Максим заинтересовался чехом, его судьбою. Он был офицером чехословацкой армии. В дни Мюнхена их уговорили сложить оружие. Немцы все попрали. С их приходом Яну пришлось скрываться. А началась война — он перебрался во Францию и тут влился в движение Сопротивления. Стал партизаном, участвовал в парижском восстании. В их отряде под одним знаменем сражались французы и русские, итальянцы и чехи, арабы и немцы. Да, и немцы-антифашисты, ненавидящие нацизм. Они тоже славные ребята, и их любили в отряде.

Ян был очень близок с одним из немцев, даже дружил с ним. Это старый металлист Зейферт. Он бежал из Германии и вместе с французскими патриотами сражался против гитлеровцев, сгубивших его сына в концлагере. Рудольф прислал отцу предсмертное письмо, о котором знали все партизаны. «Будь твердым, отец! — говорилось в письме. — Побори боль. Знай, я умру борцом. Запомни, за каждую слабость мы платим кровью. Война обязательно кончится, и придет наше время. А нацистские палачи погибнут еще более страшной смертью.

Будь стойким! Докажи, что ты истый сын своего класса, своей партии. Твоя жизнь должна принадлежать борьбе, движению. В минуту слабости помни этот последний завет своего сына…»

Максим задумался. Пусть бы все немцы жили этим. Тогда бы никакой войны, никакой крови.

За Лиможем верткий «оппель» спустился в зеленую долину речушки Глан, петлявшей среди кудрявых холмов. Максим не сводил глаз с живописных французских деревень, острокрышие домики которых пестрели среди ранней весенней зелени. Но за мостом он увидел вдруг необычное селение: ни дымка, ни запаха свежего хлеба, ни скрипа колеса. Мертвая тишина.

— Это Орадур! — тихо сказал Ярош, снимая фуражку.

Они вышли из машины и тихим скорбным шагом прошли вдоль домов. Менее года назад здесь стряслась страшная беда, с которой на деревню обрушилась злодейская орда эсэсовской дивизии «Рейх». Вон разрушенные с морщинистыми выбоинами от пуль дома, вон место, где расстреляны около двухсот мужчин, вон скелет церкви, где заживо сожжены сотни детей и женщин, вон тихое пустынное кладбище, где похоронены жертвы фашистского злодейства.

Внутри церкви высится серая куча, и надпись на положенной здесь дощечке гласит: «Человеческий пепел. Склонитесь над ним».

Максим вспомнил Бабий Яр, Лысую гору, шандеровскую церковь. И здесь тоже самое.