Дунай в огне. Прага зовет

Глядя на людей, Березин попытался хоть немного осмыслить случившееся, о чем напишут потом тысячи книг, либо прославляя, либо охаивая величие этой победы, правдиво восстанавливая или искажая всю историю великой войны. И вот он, простой солдат, творец ее истории, безмерно радующийся своей победе!

Ведь это он, прервав любимое дело, за которое боролся всю жизнь, ушел на войну. Оставив родных и близких, забыв про покой и отдых, он изо дня в день бился с жестоким врагом. Своими траншеями он опоясал чуть не всю Европу. Сколько перекопал он земли. Его руками можно бы построить тысячи крупнейших плотин и сотни чудеснейших городов. А он мерз на сырой земле, коченел в сугробах, в обнимку со смертью сидел в окопах или бесстрашно мчался в атаку. Не он ли своей грудью закрывал огнедышащую амбразуру дзота или с гранатами в руках бросался под грохочущий танк. Разве не он направлял свой горящий самолет в гущу скоплений врага. Не он ли бесстрашно шел на любые пытки и казни, свято предпочитая долг позору измены! Сколько же сложат песен и легенд этому «безумству храбрых!»

Каждый день огонь и дым, кровь и смерть. Бесчисленны могилы его друзей, его боевых побратимов, у изголовья которых уже встало на почетный караул само бессмертие. Изничтожая врага, он спас родную землю, спас миллионы людей, спас от гибели человеческую цивилизацию. Все он, солдат!

И вот безоговорочная капитуляция! Мир!

Есть ли слова, которых ждали больше!

Мать-отчизна!

А жизнь кругом кипела по-своему. Виногоров вынул из сумки карту и развернул ее на крыле самолета.

— Мир и победа, товарищи! — повторил Виногоров, бессильный унять разбушевавшиеся у всех чувства. — И предстоит нам вот что…

— Ура, победа! Победа!! — все громче кричали бойцы. — Ура!!!

Разве можно остановить бурю, сдержать ураган, приказать успокоиться только что разбушевавшемуся морю! Бойцы снова бросились к самолету.

Виногорова, Жарова, Березина и Юрова — всех их подняли на руки, и под несмолкаемое «ура» офицеры без конца подбрасывались в воздух. А по проводам радостная весть понеслась уже в батальоны и роты, и буря восторгов выросла в такую невиданную силу, что в природе видно нет стихии, с которой ее можно б было сравнить…

Освободившись от солдатских объятий, Жаров отошел чуть в сторону и вынул пистолет. Юров молча последовал его примеру, сразу все стихли.

— За павших, друзья! — тихо вымолвил полковник. — За всех, кто не дошел до яркого дня победы! — и троекратно выстрелил в воздух.

«За Самохина, за Леона!» — нажимая гашетку и вслушиваясь в торжественные залпы салютирующих выстрелов, сказал про себя Яков.

Жаров пригласил комдива в помещение фольварка, и офицеры склонились над картами. Виногоров подоспел как раз за несколько минут до назначенного срока. Ровно в 23.00 огонь прекращен. Последний снаряд противника разорвался около фольварка четверть двенадцатого. Вот, варвары, и тут не утерпели без провокационного выстрела. Полк смолчал.

— Бдительность и бдительность! — напоминал Виногоров, обсуждая с офицерами все детали предстоящей капитуляции противника.

А за окном неумолчный гомон солдат:

— Эх, нашим бы сейчас на Урал телеграмму! — размечтался Тарас Голев. — Вот бы радостный переполох, а?

— Еще бы! — подхватил Азатов. — Наши уральцы завтра, чай, выпьют по этому случаю. Мы повоевали, а они поработали как надо.

— А мне бы хоть на минуту сейчас домой заскочить, — вздохнул Павло Орлай, — задушили б. Что вы, такая радость!

А через час позвонил Черезов и доложил, слышен гул моторов, удаляющихся с фронта к тылу. Не иначе уходят. Его доклад тут же подтвердил и Думбадзе. Все переглянулись.

— До семи утра ни с места, — произнес Виногоров, — мы не можем нарушить условий капитуляции. Однако все настороже. Машины и люди наготове. Никто не спит. Разговорам о мире нет конца. Каждый уже гадает, куда он поедет, чем займется.

— Я за сталь… — размечтался Голев. — В каждом письме пишут, ждут не дождутся…

— А я на Волго-Дон, — горячился Никола Думбадзе. — Канал строить.

Радиоприемники не выключались. Всю ночь говорила Москва. Радовал ее ликующий голос. Гремели боевые советские песни и лилась родная живительная музыка. О мире Москва еще молчала. Потом Лондон. Пулемет речей, в которых бесконечные цифры. Вашингтон. Бешенство янки даже удивляло: они вроде ругались. Париж. Томные усыпляющие мелодии. Наконец, Прага. И все снова услышали тревожный голос чехословацкой столицы:

— Говорит Прага… фашисты расстреливают восставших из танков и артиллерии… Пришлите помощь. Говорит восставшая Прага… Пришлите помощь! — и снова по-чешски: Руда Армада, на помоц! На помоц!! На помоц!!!

— Ах, гады! Задавить хотят! — так и вспыхнул Глеб. — Эх, сейчас бы ударить — и туда, туда!..

— Не беспокойся, друг, Кремль не может не слышать такого голоса… — сказал Березин. — Не может не слышать!..

5

Семь утра. С белыми флагами Березин и Юров идут в сторону противника. Пусто и безлюдно вокруг. Никого в стрелковых ячейках. Никого и дальше. Горы стреляных гильз. Остывшая зола давно погасших костров. Всюду следы поспешного бегства.

— Удрали! — резюмировал Юров.