Дунайский лоцман; Кораблекрушение «Джонатана»: романы

Кау-джер повернулся к морю и обвел глазами горизонт.

Однажды вечером он уже побывал здесь, на границе материка. В тот вечер среди бури раздавалось зловещее грохотание пушки «Джонатана», терпевшего бедствие и безнадежно взывавшего о помощи… Какое тяжкое воспоминание!… С тех пор прошло тринадцать лет…

Но сегодня горизонт был пустынным. Повсюду, насколько хватало взгляда, простирался величавый океан. И если бы Кау-джер смог пронзить взором недоступное ему пространство, он все равно не увидел бы ни единого живого существа. Где-то там, далеко-далеко отсюда, лежала таинственная Антарктида, мертвый мир, край сплошных льдов.

Что ж, он достиг своей цели и нашел пристанище. Но каким роковым путем пришел он к нему!… Однако Кау-джер не терзался обычными человеческими страданиями, он сам оказался и мучителем и жертвой. Вместо того чтобы завершить жизнь на этой скале, затерянной в необъятной водной пустыне, он мог бы в любой момент стать одним из тех счастливчиков, которым завидует мир,— одним из тех могучих властелинов, перед которыми склоняются головы… И все же он здесь.

Правду сказать, в другом месте у него не хватило бы сил нести дальше тяжкое бремя[206] жизни. Ведь самые жестокие драмы разыгрываются в сознании людей; и тому, кто их пережил и вышел опустошенным, разбитым, потерявшим устои прежней жизни, нет иного выхода, чем смерть или одиночество. Кау-джер избрал последнее. И эта скала стала для него своеобразной кельей[207] из воздуха и воды…

В конце концов его судьба ничем не хуже любой другой. Мы умираем, но дела продолжают жить, воплощая в себе наши мечты и стремления; мы умираем, но оставляем на жизненном пути свой неповторимый и неизгладимый след. Все, что происходит сейчас, предопределено предыдущими судьбами, а будущее — не что иное, как продолжение прошлого. И каким бы оно ни было, творение рук и мыслей Кау-джера никогда не погибнет и не померкнет.

Так размышлял наш герой, стоя на вершине скалы, неподвижный и величественный, словно монумент. Освещенный лучами заходящего солнца, он жадно стремился охватить беспредельные океанские просторы, где, бежавший от мирской суеты, покинутый всеми и нужный всем, будет отныне жить — навеки одинокий и навеки свободный!

Послесловие

НА СКЛОНЕ ЛЕТ…

Обычно старость подползает незаметно, почти неслышно, а после, как бы улучив момент, совершает прыжок и наносит удар за ударом, терзает и когтит.

В свои пятьдесят семь лет Жюль Верн жизнедеятелен, полон творческих планов, творческих сил, притерпелся к проделкам непутевого — и все-таки любимого — сына Мишеля, свыкся с равнодушием жены, для которой его литературная работа была только источником материального благосостояния, смирился с открытой ненавистью двоих падчериц, с безалаберностью в доме, где для него оставалось единственное прибежище — кабинет в круглой башне; одиночество сделалось нормой существования, каждодневный воловий труд — естественной как дыхание потребностью. Казалось, замыслов хватит на весь отведенный Богом земной срок.

Но следующий, 1886 год оказался переломным, одна беда обрушивалась за другой.

Скончалась госпожа Дюшень — единственная любовь, преданный и все понимающий друг, одиночество писателя стало оглушительным.

За нею последовал Пьер Жюль Этцель — тоже верный друг и вдобавок благодетель; он, владея издательством, напечатал в 1862 году первый роман безвестного автора «Пять недель на воздушном шаре», взял с дебютанта обязательство сдавать ему, Этцелю, по три тома новых произведений в год и, в свою очередь, заверил, что все они увидят свет незамедлительно; денежные условия были божескими, а число написанных книг вскоре сократилось до двух в тот же календарный срок. И вот Этцеля не стало…

В те же дни человек, страдающий маниакальным психозом, ранил писателя двумя выстрелами из револьвера, одну пулю извлечь не смогли. Жюль Верн охромел. Еще лежа в постели после покушения, он узнал о смерти матери…

Мучаясь бессонницей и головными болями, он пытался работать (еще, разумеется, не предполагая, что впереди его ждут подагра, диабет, бронхиты, головокружения, постоянные судороги, постепенно наступающая слепота и глухота; придет пора, и ему скрючит пальцы руки, карандаш придется привязывать к ним).

Такие несчастья могут выпасть на долю каждого. Но существует специфическая болезнь, присущая только людям творческого труда: профессиональное бессилие.

Автор тридцати прославленных романов, изобретатель необычайных сюжетов, предсказатель многих технических изобретений, неутомимый выдумщик литературных приемов, «первооткрыватель» неведомых читателю земель, Жюль Верн почувствовал, что иссяк, что излюбленная им географическая тема уже не дает пищи для новых оригинальных сочинений.

К физическим и нравственным страданиям прибавился частый у писателей недуг: депрессия.