Дурак

— Вот именно. Что в принцессах хорошего? Драконий корм да товар для выкупа — капризные цацы, которых меняют на недвижимость.

— Ох нет, милый мой шут, ты забываешь — принцессы иногда становятся королевами.

— Ха, принцессы. Какая вам цена, если папаша не пришпилит вам к попе десяток стран, чтоб эти французские урнинги на вас хотя бы взглянули?

— Вот как? А дурак сколько стоит? Нет, сколько стоит дурацкий подмастерье, ибо ты лишь таскаешь плевательницу Самородку [11]. Какой выкуп дадут за шута, Карман? Ведерко теплых слюней?

Я схватился за грудь.

— Пробит до самой сердцевины, ей-же-ей, — выдохнул я и, шатаясь, добрел до кресел. — Кровоточу, страдаю я и умираю, пронзенный остротою ваших слов.

Она подбежала ко мне.

— Вовсе нет.

— О нет, не приближайтесь. Пятна крови никогда не отстираются от полотна — закалены вашим жестокосердием и муками совести…

— Карман, немедленно прекращай.

— Вы мя убили, госпожа, считайте — вусмерть. — Я задыхался, дергался и кашлял. — Пускай же вечно помнят люди, что этот кроткий шут нес радость всем, кого встречал.

— Никто такого говорить не станет.

— Тш-ш-ш, дитя. Я слабну. Дыханья нет [12]. — Я в ужасе смотрел на воображаемую кровь у себя на руках. С кресел я соскользнул на пол. — Но хочу, чтобы вы знали — несмотря на порочное ваше естество и до нелепости крупные ступни, я всегда…

И тут я умер. До окаянства, блядь, блистательно подох, я бы сказал, в самом конце лишь намеком дал предсмертную судорогу, когда ледяная костлявая рука схватила меня за набалдашник жизни.

— Что? Что? Ты всегда — что?

Я ничего не отвечал, ибо умер, да и утомился я кровоточить и хрипеть во всю глотку. Сказать же правду, отнюдь не только шутейно сердце мне будто пронзило арбалетной стрелою.

— От тебя никакой помощи не дождешься, — сказала Корделия.

Когда я шел к людской искать Харчка, на стену рядом со мной опустился ворон. Вести о грядущем брачевании Корделии немало меня раздосадовали.

— Призрак! — каркнул ворон.

— Я тебя такому не учил.

— Херня! — ответил ворон.

— Так держать!

— Призрак!

— Отвали, птичка, — рек я.

И тут же меня за жопу укусил холодный ветер, а на вершине лестницы, на башенке я заметил в тенях мерцание — как шелк на солнце — не вполне в виде какой-то женщины.

И призрак мне сказал:

— Смертельно оскорбив трех дочерей,
Увы, будет король дурак скорей.

— Стишки? — поинтересовался я. — Ты, значит, тут светишься все такое бестелесненькое средь бела дня, непонятные стишки болбочешь? Негодное это ремесло и мишура, а не искусство — в полдень являться. Да священник пукнет — и то пророчество мрачнее выйдет, невнятная ты сопля.

— Призрак! — каркнул ворон — и призрака не стало.

Куда ж без окаянного призрака.

Явление второе Ну, боги, заступайтесь за ублюдков! [13]

Харчка я нашел в портомойне — он как раз завершал мануступрацию, развешивая гигантские сопли мерзотного семени по стенам, полам и потолкам. И хихикал при этом. А молоденькая Язва Мэри трясла ему бюстом над паром от котла с королевскими сорочками.

— Убирай свое хозяйство, висляйка, нам пора на сцену.

— Так мы ж только посмеяться.

— Хотела б милость оказать — отдрючила бы его по-честному, да и убирать потом бы меньше пришлось.

— А это грех. Кроме того, я уж лучше верхом на стражницкую алебарду усядусь, чем в себя эту приблуду воткну, чтоб меня от нее всю расперло.

Харчок выжал из себя все досуха и шлепнулся, раскинув ноги, на пол. Он пыхтел, как слюнявые кузнечные меха. Я было попробовал помочь дурынде упаковать его струмент, да только запихнуть болт обратно в гульфик — вопреки его крепкому воодушевлению — было все равно, что ведерко быку на голову насовывать. Хоть молотком заколачивай — кстати, довольно комическая пиеска может выйти, глядишь, и разыграем вечером, если совсем кисло станет.

— Тебе ничего не мешает по парнишке титьками поерзать, Мэри, как полагается. Вываливай, намыливай, пару раз тряхни, пощекочи — и он тебе воду две недели таскать будет.

— Уже таскает. Я вообще не хочу, чтоб эта охалина близко возле меня была. Он же Самородок. У него в малафье бесы.

— Бесы? Бесы? Нет там никаких бесов, девица. Телепней по самые помидоры — это есть, а бесов нету. — Самородок бывает либо блаженный, либо окаянный, а кульбитом природы он не бывает никогда. На то само имя его указывает.