Дурак

— Я прослежу, чтоб дверь не запирали, милый Кай. Коли окликну, ты, будь добр, войди и расправься с ублюдком со смертоносной решимостью. — Я глянул на прыщавого оруженосца. — Сие маловероятно. Эдмунд очень высоко меня ценит, а я — его. Меж комплиментами у нас едва найдется время поговорить о делах.

И я шмыгнул мимо юного рыцаря в боковой покой, где Эдмунд один сидел за письменным столом. Я молвил:

— Что ты подлец, шаромыга, подбирала объедков, чванливая, убогая, пустоголовая, трехливрейная, грязно-шерстяно-чулочная сволочь, бледнопеченочная кляузная мразь с грошовым сундучочком за душой, в зеркальце глядящаяся, сверхугодливая шельма, готовая и сводничать, чтоб госпоже потрафить; лезешь в дворянчики, помесь ты труса и нищего жулика с бордельным служкой, сын ты и наследник подзаборной суки, — и я тебя визжать и выть заставлю, если отречешься хоть от единого из этих своих титулов [148], — ну-ка, отворяй двери Черному Шуту, не то мстительные духи выкорчуют душу из тельца твоего и швырнут в чернейшие провалы преисподней за твою подлую измену.

— О, хорошо сказано, дурак, — рек Эдмунд мне в ответ.

— Правда, что ли?

— О да — я ранен до мозгов [149]. Небось, и не оправлюсь никогда.

— Совершеннейший экспромт, — рек я. — Но если дать мне время порепетировать, кто знает — могу зайти еще разок и влить побольше яду.

— Оставь сию задумку, — сказал ублюдок. — Лучше сядь передохни да насладись собственным красноречьем и успехом. — Он показал на стул с высокой спинкой через стол от себя.

— Благодарю, я так и поступлю.

— А габаритами, как прежде, невелик, я погляжу, — заметил Эдмунд.

— Ну… да. Природа — манда неуступчивая…

— И по-прежнему, я полагаю, слаб?

— Не духом, нет.

— Ну разумеется. Я имел в виду лишь твои субтильные члены.

— О да — в таком разрезе я по-прежнему отчасти мокрый котенок.

— Превосходно. Явился быть приконченным, стало быть?

— Не сразу, не сразу. Э-э, Эдмунд… замечу, если ты не возражаешь — какой-то ты сегодня неприятственно приятный.

— Спасибо. У меня новая стратегия. Я тут выяснил, что всевозможное мерзопакостное негодяйство гораздо лучше удается под покровом учтивости и добродушия. — И Эдмунд подался ко мне через стол, как бы доверяя нечто сокровенное. — Выяснилось, что человек утрачивает любой разумный корыстный интерес, ежели считает тебя до того любезным, что готов посидеть вечерок с тобой за флягой эля.

— И ты, значит, теперь приятный?

— Да.

— Не подобает.

— Разумеется.

— Так депешу Гонерильи получил ты, значит?

— Мне Освальд передал ее два дня тому.

— И? — спросил я.

— Явно госпожа положила на меня глаз.

— И как тебе такой поворот?

— Ну а она-то здесь при чем? Тут уж никто не устоит, особенно теперь, когда я не только пригож, но и приятен.

— Стоило все же перерезать тебе глотку, когда мне выпадал случай, — сказал я.

— Ах, что ж — та вода уж утекла, нет? Отличный план ты сочинил, кстати, — с письмом, дабы дискредитировать моего братца. Привелся в исполнение потрясно. Я, разумеется, чуть-чуть украсил. Сымпровизировал, если угодно.

— Я знаю, — сказал я. — Намекнул на отцеубийство — да и саморез на руку сыграл. — Я кивнул на его перевязанную правую.

— Ну да. Самородок с тобой разговаривает, да?

— Вот что мне странно. Почему же этот окаянный дуболом до сих пор дышит, зная столько всего про твои планы? Кто-то очень боится призраков?

Ухмылка неискренней приятности впервые сошла на миг с лица Эдмунда.

— Ну, и это тоже. А кроме того, мне довольно-таки нравится его пороть. А когда я его не порю, само его присутствие в замке напоминает мне, какой я умный.

— Недалекий ты ублюдок. Рядом с Харчком и наковальня будет умнее. Как это вульгарно с твоей стороны.

Это все и решило. Любые потуги на приятственность, очевидно, слетают вмиг, когда речь заходит о классовом происхождении. Рука Эдмунда метнулась под стол и возникла снова с длинным боевым кинжалом. Но увы — я в тот момент уже замахивался Куканом, и своим палочным концом он обрушился в аккурат на перевязанную руку ублюдка. Кинжал, вертясь, вылетел и приземлился на пол так, что я умудрился подхватить его носком башмака за рукоять, и он взлетел прямо мне в подставленную ладонь. (Говоря честно, мне все равно, какой рукой сражаться: годы жонглирования и обшаривания чужих карманов подготовили меня к ловкости обеих.)

Я перехватил кинжал к броску.

— Сядь! От тебя до преисподней, Эдмунд, — ровно полтора оборота клинка. Дернись, а? Я тебя очень прошу. — Он видел, как я обращаюсь с кинжалами, на дворцовых спектаклях.

Ублюдок сел, баюкая раненую руку. Повязка набухла от крови. Эдмунд плюнул в меня и промазал.

— Да я тебя…

— Ай-я-яй, — покачал головой я, помахивая кинжалом. — А приятственность?