Дураки умирают

— Ты говоришь как женщина, которая больше не может затащить на себя мужика. Кино — новый вид искусства, ты боишься, что оно полностью вытеснит литературу. Ты просто завидуешь.

— Фильмы нельзя сравнивать с романами, — возразил я. — Фильмы никогда не заменят книг.

— Не в этом дело, — отмахнулся Маломар. — Люди хотят смотреть фильмы. И сегодня, и в будущем. А ты что-то лепечешь насчет эмпидов и продюсеров. Ты приехал сюда на несколько месяцев, а уже готов судить всех и каждого. Ты смотришь на нас свысока. Но бизнес есть бизнес в любой области человеческой деятельности. Везде перед тобой трясут болтающейся на веревке морковкой. Да, киношники сумасшедшие, да, они мошенничают, да, используют секс в виде бартера, но что из этого? Ты не хочешь видеть, что всем им, продюсерам и сценаристам, режиссерам и актерам, хлеб достается ой как нелегко. Они тратят многие годы на обучение своей профессии и работают, не разгибая спины. Они свято преданы своему делу, и, что бы ты там ни говорил, чтобы создать хороший фильм, нужен талант, а то и гениальность. Эти актеры и актрисы что гребаная пехота. Их убивают. И серьезную роль одним подмахиванием им не получить. Они должны доказать, что умеют играть, должны знать, как это делается. Согласен, и у нас есть идиоты и маньяки, которые могут загубить фильм с пятимиллионным бюджетом, отдав главную роль своему дружку или подружке. Но долго они не протягивают. Ты нападаешь на режиссеров и продюсеров. Режиссеров я могу даже не защищать. И так понятно, что работа у них собачья. Но у продюсеров тоже есть свои функции. Они — те же дрессировщики львов в зоопарке или цирке. Ты хоть представляешь себе, что нужно для того, чтобы сделать фильм? Сначала ты целуешь десять задниц членов финансового совета студии. Потом выполняешь роль отца и матери для этих гребаных звезд. И всячески ублажаешь всех членов съемочной группы, а не то они уроют тебя бесконечными затяжками времени. И при этом твоя обязанность — не дать им вцепиться в горло друг другу. Послушай, я ненавижу Мозеса Вартберга, но я признаю, что он — финансовый гений, и благодаря таким, как он, кинобизнес держится на плаву. Я уважаю его финансовые способности и в той же мере презираю его художественный вкус. Как продюсер и режиссер я все время с ним цапаюсь. И я думаю, даже ты сможешь признать, что пару моих фильмов можно назвать произведениями искусства. — Маломар помолчал. — Ты вот ни во что не ставишь продюсеров. А ведь именно они должны держать в руках все нити. И они их держат, по два года ублажая сотню маленьких деточек: финансистов, актеров, режиссера, сценариста. Меняют им ползунки, убирают кучи дерьма, которое так и валится из них. Может, поэтому со вкусом у них обычно не очень. Однако в большинстве своем в искусство они верят больше, чем в талант. Или в его фантазии. А чтобы продюсер не явился за своим «Оскаром» на торжественную церемонию вручения наград Академии, так такого просто быть не может.

— Это всего лишь эго, а не вера в искусство, — заметил я.

— Ты и твое гребаное искусство, — фыркнул Маломар. — Да, только один фильм из сотни чего-то стоит, но разве с книгами по-другому?

— У книг другая функция, — перешел я в оборону. — Фильмы показывают только форму, не содержание.

Маломар пожал плечами.

— Ты несешь чушь.

— Кино — не искусство. Это магические фокусы для детей. — Я и сам верил в это лишь наполовину.

Маломар вздохнул.

— Может, идею ты уловил правильно. В любой форме это магия, а не искусство. Финт, который заставляет людей забывать обо всем, даже о смерти.

Я с ним не согласился, но спорить не стал. Я знал, что Маломар никак не оправится после инфаркта, и не хотел говорить, что именно болезнь навела его на эту мысль. Сам-то я полагал, что искусство существует для того, чтобы человек понял, как надо жить.

Что ж, он меня не убедил, но после этого разговора предубежденности во мне поубавилось. И в одном он был абсолютно прав. Я завидовал киношникам. Работа такая легкая, оплата фантастическая, слава ослепляющая. Мне уже претила мысль о том, что придется возвращаться в кабинет и в одиночестве кропать романы. Так что под напускным презрением скрывалась банальная детская зависть. Я чувствовал, что никогда не стану частью этого действа: не тот талант, не тот темперамент. И всегда буду презирать этот мир.

Я прочитал о Голливуде все, что мог, и под Голливудом я подозревал всю киноиндустрию. Я слышал, как писатели, особенно Озано, возвращаясь на Восток, кляли на все лады студии, их руководителей и особенно продюсеров, полагая последних отъявленными мошенниками и даже преступниками. Так вот, в Голливуд я полетел в том настроении, с которым они из него возвращались.