Дураки

Дудинскаса это даже не огорчило: почувствовав, что Столяр блефует, он сразу утратил к истории интерес. Голая политика его давно не занимала. Что до переговоров с властями, то никакого практического смысла в них Виктор Евгеньевич не видел, никакой пользы от них не ожидал... И снова — в который раз! — он потянулся к чемоданам. Надежды на перемены не оставалось, по крайней мере до той поры, пока в политику не придут свежие силы.

свежий ветер

Дудинскаса и раньше довольно часто спрашивали, что будет, как дальше жить.

Начальники, с которыми он немало общался, ответ знали всегда. Их дети учили английский. Не случайно, как только началась перестройка, труднее всего стало поступить по специальности «история и иностранный язык». Не в иняз — там учиться тяжело. А здесь — и видимость образования (история), и язык, то есть возможность от этой непонятной истории, которая каждый год меняется, оборваться. Туда, откуда она уже видится только издали, и не месит людей, как трактор, а оказывается обычным гуманитарным предметом, причем абстрактным, так как от нее уже никто не зависит.

Поэтому, отвечая на вопрос, как жить, Виктор Евгеньевич чаще всего советовал:

— Думайте о детях, учите английский.

В том смысле, что, как только вы начинаете размышлять о том, что здесь будет, вы невольно возвращаетесь к известному совковому идиотизму: думать о будущем, вместо того чтобы жить сейчас. А жить сейчас — это значит отсюда слинять, что лучше всех, к слову, понимает сам Всенароднолюбимый. Отчего и нацелен на Москву.

ванечка

Ванечка Старкевич приехал к Виктору Евгеньевичу на дачу в Дубинки. На весь воскресный день. И с девушкой.

Такого от него Дудинскас не ожидал. От неформалов он вообще не ждал ничего человеческого, тем более от молодых. Ему представлялось, что их сознание так загружено политикой, а круг интересов настолько ею ограничен, что это как бы автоматически исключает из личной жизни многое. И когда однажды в Дубинки прикатила экскурсия Народного фронта, это показалось ему невероятным, и уж совсем невероятным было, что Симон Поздний к пятидесяти годам все же оженился и эмигрировал всей семьей.

С юных лет наборовшись с «первой» властью, чуть-чуть поучившись в каком-то платном вузе, легко сообразив, что специальность так не получают, Ванечка институт бросил и, как известно, поступил сразу в «четвертую» власть, став газетчиком. И, что казалось совсем невероятным, из молодых — самым ярким и талантливым.

Правда, всегда с удовольствием читая его резкие заметки — и в московской газете, и в неформальных местных, Дудинскас обычно не задумывался, о чем же Ванечка пишет. А однажды задумавшись, так и не смог вспомнить. Зато понял, в чем секрет успеха Ванечки и его молодых коллег, почему они с таким интересом читаются, почему так много пишут, откуда у них такая хлесткость и почему ничего не остается в памяти от их писаний. Пишут-то они не репортажи, не очерки и не фельетоны — строчат письма в газету. Письма и раньше были всем интересны. «Письма читателей — наш хлеб», — говорили газетчики во времена Дудинскаса, правда, особенно ценились тогда письма с мест. Чтобы прямо от станка или со свинофермы...

На все остальное Ванечки не хватало: он и так едва успевал всюду побывать, все увидеть, во всем поучаствовать, а потом всем, что пришло в голову, поделиться с читателями. Да еще и шпильки вставить, чаше всего яркие и остроумные. Что-нибудь о Батьке, который ухитряется возглавлять двуязычное государство, не владея ни одним из известных филологам языков. Читать интересно, даже весело... А что еще надо?

Не хватало Ванечки на все остальное еще и потому, что он опять становился революционером. Ему наконец-то исполнилось двадцать семь, и он снова мог во всем участвовать, не боясь засветиться и «загреметь в рекруты».

— Что делать, Виктор Евгеньевич? — спрашивал Ванечка. — С чего начать? — он говорил теперь в основном революционными заголовками (кто виноват, он знал).

не хватает фантазии

В отличие от давних партийных функционеров, всегда готовых что-нибудь «остроумное» учинить, вроде «исторического мордобоя» 30 октября, у нынешней оппозиции фантазии не густо. Все-таки совсем не делатели. Симон Поздний у них был единственный выдумщик и драматург. Это он, к восторгу публики и ужасу властей, мог новоявленным Христом Спасителем пройти по проспекту — с огромным крестом на плечах впереди многотысячной колонны с хоругвями, колоколами и горящими свечами.

Виктор Евгеньевич помнил, пожалуй, только две акции оппозиции, которые произвели впечатление.