Дураков нет

– Я весь день обсуждала Клайва-младшего с его отцом, – призналась она. – Наверное, мы его подвели. Мне больно это говорить, но каким-то образом мы умудрились вырастить сына без… – Она осеклась, не сумев подобрать слово для того, чего именно недоставало ее сыну, – по крайней мере, такого слова, которое не стало бы предательством еще пущим.

– Так или иначе, вы его вырастили, – заметил Салли. – Вы сделали все что могли.

– Но он почему-то никогда не был звездой моего небосклона. – Мисс Берил впервые поделилась этой горькой истиной с другим живым человеком.

В этом ее однажды упрекнул Клайв-старший – незадолго до того, как Одри Пич впечатала его в лобовое стекло. Салли тогда ушел воевать, и мисс Берил смирилась с мыслью, что его убьют. Она так в это верила, что уже подыскивала того, на кого можно взвалить вину за это. Большая ее часть, разумеется, лежала исключительно на жестоком и глупом человеке, отце этого парня, оставшаяся часть – на матери Салли, нашедшей столь благодатное утешение в своем положении жертвы. Оставшейся частичке мисс Берил отыскала место в собственном доме. Она не должна была знать о том, что муж с сыном ходили на Баудон-стрит, дабы положить конец пребыванию Салли за их обеденным столом, изгнать его из их семьи, но она это знала. Знала она и то, что муж с сыном сделали это из ревности и страха.

И мисс Берил с ужасом поняла: отчасти привязанность мужа к ней обусловлена тем, что ему нет нужды делить с кем-то эту привязанность, любовь его – дар, возможный лишь в случае, если она, мисс Берил, не получает иных подобных даров. Вот что мисс Берил пыталась ему простить, когда Одри Пич отняла у нее возможность объяснить Клайву-старшему, за что именно мисс Берил требуется его простить.

Во время самой жестокой их ссоры – в долгие годы вдовства мисс Берил отказывалась ее помнить, но не смогла забыть – Клайв-старший обвинил ее в том, что она ненормальная, что из-за нее у них “курьезная” семья. Яснее высказать то, что было на душе, Клайв-старший не мог. Дело было в гостиной, и он, точно в доказательство, обвел комнату рукой. Куда ни глянь, африканские маски, кораблики этрусков, двухголовые китайские львы. “Живем как в джунглях”, – посетовал он настолько серьезно, что мисс Берил не улыбнулась, как улыбалась всегда, когда муж становился серьезным. Все это значит, догадалась мисс Берил, что он несчастлив с нею, что он сожалеет о своем выборе, винит ее в том, что их сын не способен ни вести мяч, ни защищаться; вдобавок Клайв-старший винит ее еще и в том, что она недостаточно любит сына и вместо этого так привязалась к другому мальчишке, не имеющему законного права претендовать на их любовь, а кроме того, тащит в дом курьезы со всего света и разрушает семью. Мисс Берил живо помнила выражение лица мужа и вдруг осознала, что именно из-за этого выражения упрямой, осуждающей обиды – ни до, ни после он не смотрел на нее так! – которое с возрастом унаследовал Клайв-младший, ей было так трудно чувствовать к сыну то, что ей следовало бы к нему чувствовать. Казалось, Клайв-младший послан ей в напоминание об этой ужасной минуте, о невысказанном сожалении его отца, что он полюбил ее. “Едва ли ты знаешь, что такое любовь”, – раздраженно отрезал Клайв-старший, будто имел в виду, что его чувство к ней не взаимно. Что до этой самой минуты было неправдой.

Но отчасти то, что он сказал, было правдой, она действительно не понимала любви. Вот к чему мисс Берил снова и снова возвращалась мыслями весь день, если не всю жизнь, – к тайне симпатии, к тому, что сердце тянется к одному, а не к другому, к его непредвиденным, нежелательным пируэтам, его умению выставить своего хозяина дураком, если не злодеем, – впрочем, кто из людей хозяин своему сердцу? “Нет, знаю, – возразила она Клайву-старшему в тот давний день. – Любовь – сущая глупость”.

Таково было ее окончательное мнение о любви – и тогда, и сейчас. Клайв-старший, несомненно, по-своему уже знал, что это правда, догадался об этом, когда влюбился в нее, чего никто никогда не понимал и понять не сумеет.

Если Салли и ужаснуло признание мисс Берил, что Клайв-младший не звезда ее небосклона, он ничем это не обнаружил. В одной руке он вертикально держал сигарету – пепел ее удлинился опасно, – а другой рукой, наклонившись, развязывал шнурки на рабочих ботинках. Казалось, эта докука лишила его последних сил.

В кухне затянул песню чайник мисс Берил. Она встала, и Салли сказал:

– Я слышал, вы сделали доброе дело.

Мисс Берил поняла, что он намекает на дом на Баудон, и еще поняла, что этот разговор не подождет до утра. Салли смотрел на нее таким взглядом, какого она у него никогда не видала, – взглядом человека куда более жесткого и опасного, чем она привыкла считать Салли.

– Вы сунули нос куда не надо, – продолжал Салли.

– Знаю, – согласилась мисс Берил. – Но я старуха. Мне это положено.

Салли долго не отвечал, взгляд его темных глаз по-прежнему был жестким, но в конце концов на его лице мелькнула привычная застенчивая ухмылка.

– Окей, – произнес он, – я вас прощаю.