Дурдом

— А почему вы, Елена, считаете себя поэтессой?

Лена очнулась от своих мыслей, услышав:

— Я никогда не считала себя поэтессой — для меня это слишком высокое звание, выше генеральского. А вот стихи я действительно пишу, и давно, с девяти лет.

— Почитайте что-нибудь, пожалуйста.

— Хорошо…

Ненавистная сердцу сытость,
ожиренье сердец и душ — не-хо-чу!!!
Злой слезой рассыплюсь,
подавлюсь глупым словом:
"муж".
Ожирение!
Ожирение!!!
Толстый зад у земной души.
Мысль задушена ожиреньем
Из пластов жировых —
дыши,
не дыши ли, — напрасны страсти,
и напрасна твоя тоска…
Как и все, доживу до старости,
стану жирной,
сделаюсь благостной,
буду правильной,
как доска
гробовая…
Тоска!
Тоска!

Все молчали. Лена выдержала паузу…

Мне хочется
пожалеть человека,
которого я
незаслуженно обидела.
Мне хочется пожалеть человека,
незаслуженно обиженного мной,
но я стою и молчу.
Потом
вытаскиваю из кармана
ненавистные мне сигареты,
закуриваю и плачу,
и говорю:
"Это от дыма!"
А человек,
обиженный мной,
стоит и смотрит на меня
и, наверное, думает:
"Какая скверная девчонка!"…
А мне хочется пожалеть его…
Только я еще не умею этого.

В зальчике стояла напряженная тишина. Молодые люди в белых халатах, растерянно переглядывались, всматривались в ее лицо. Лена совершенно расслабилась, успокоилась, даже как-то неуловимо похорошела, более мягкими и плавными стали движения. Она видела, что ее корявые, как казалось ей самой, стихотворные строки не оставили равнодушными этих парней и девчат, они сидели, полные нескрываемого удивления, интереса. И Лена прочитала еще:

Приходит ночь. Приносит бурю.
Девчонка
корчится в агонии.
А мне твердят:,Мы все там будем!"
Мне говорят, что это — будни,
все эти слезы, боль и горе…
Я не хочу такие будни!
Но слышу вновь слова-тычки:
"Мы всем там будем! Все там будем"…
Что, горе у тебя? Молчи!
Душа болит твоя? Молчи!
Невмоготу тебе? Молчи.
Жилет слезами не мочи…
И скажут о тебе:
"Почил,
почил, мол, в срок
и в страхе божьем"…
О, люди, как же мы так можем
по-скотски жить?!

И тут раздался голос Старого Дева:

— Лена, где ты читала эти стихи? Чьи они?

Вопрос прозвучал так нелепо, так грубо и неуместно, что три десятка парней и девчат в белых халатах недоумевающе переглянулись. Они не сомневались, что стихи эти — ее, Елены Ершовой, и ничьи более. А Старый Дев продолжал скрипеть:

— Присвоение результатов чужого интеллектуального труда — весьма характерно для больных шизофренией. Больные могут утверждать, что именно они создали таблицу Менделеева или Седьмую симфонию Шостаковича, "Войну и мир" Толстого, кинофильм "Чапаев"… Не обольщайтесь, товарищи, я вижу вы подпали под первое впечатление. Кстати, и это — тоже одна из особенностей больных шизофренией — умение увлечь слушателей, зрителей, способность впадать в экстаз, в патетику…

Больше Лена не слушала. Она сникла и снова из ее фигурки выперли острые углы. И напрасно доцент пытался вызвать ее на разговор — она упорно молчала. Хотя много чего хотелось ей сказать этим будущим докторам и этому железобетонному существу — Старому Деву…

* * *

Ее увели. А на другой день к Лене, прямо в отделение, пришел гость — один из тех ребят, что были вчера со Старым Девом на беседе. Он с любопытством огляделся по сторонам, и санитарка, открывшая ему дверь в отделение своим ключом-пистолетом, расхохоталась:

— Ничего себе зверинец, а? Да вы не бойтесь, мы вас в обиду не дадим!

Юноша смешался, покраснел:

— Я и не боюсь! Я просто смотрю, где тут моя больная.

— Какая это — "ваша" больная?

— Ершова, Елена.

— Да вон она, у окна, все о чем-то мечтает!..

Лена сразу заметила вошедшего в отделение парня. И почему-то просто уверена была, что он — к ней. И не ошиблась…