Дурдом

— Больная Ершова… Была ремиссия в течение года, но в последнее время снова началась депрессия, приступы агрессивного состояния. Малоконтактна, одержима идеей собственного величия, искренне убеждена в своих выдающихся литературных способностях, неадекватно реагирует на происходящее…

Вглядываясь в безмятежное лицо Ликуевой, Лена готова была поклясться, что говорит она все это при ней нарочно, чтобы выбить ее из колеи, заставить сорваться. И, отлично это понимая, она все же не удержалась:

— Вот интересно мне, где же это и когда я о своих "выдающихся литературных способностях" распространялась? Зачем вы все время врете?

— Ну, вот видите? — кивнула на Лену Ликуева, склонившись к профессорскому уху. — Постоянная агрессивность, постоянная готовность к эксцессам, конфликтам…

— Знаете, — теперь уже окончательно понесло Лену, — я вот все время думаю: за что же вам платят? За работу вообще или за количество больных? Вот зачем я вам здесь нужна, ну для чего? Вам что, настоящих дураков мало? Что вы все время ко мне цепляетесь? Вам как будто плохо становится от того, что у меня где-то что-то начинает получаться. Неужели вы на самом деле не в состоянии отличить здорового человека от больного? А вот если бы вас сюда запихали, как бы вы на это реагировали — радовались бы, да? Бурный восторг выражали? Благодарили бы окружающих за такое счастье? Если бы на вас напялили такую вонючую хламиду, вам понравилось бы?.. Что же вы у меня жизнь-то крадете, милые мои доктора? Что я вам сделала?..

— Видите, видите?! — шептала профессору Ликуева. — Ведь это ужас, что она говорит!..

Иосиф Израилевич стоял, щуря свои огненно-черные грустные глаза, грустная улыбка чуть трогала его бледные губы, видно было, что ему ужасно неприятна Ликуева с ее невыносимой назойливостью. Но, видимо, хорошее воспитание мешало профессору сказать об этом коллеге.

Он внимательно слушал Лену.

— Я не могу понять, что это за заведение, какие оно выполняет функции… Здесь — и уголовники, и психохроники, и алкаши, и девчонки с улицы, кого тут только нет! Какое же это лечение? От чего? Двести человек крутятся, как вши на гребешке, по этому коридору, негде присесть, не говоря уж о том, чтобы лечь на койку, целый день приходится быть на ногах. И вы хотите, чтобы больные были "спокойны", "довольны", "коммуникабельны"? Да ведь здесь многие больные окончательно деградируют, перестают соображать, что — хорошо, а что — не очень. Ни чувства гордости, ни самоуважения — ничего! Вы это специально делаете?

Только сейчас Лена заметила, что ее и врачей обступила плотная толпа стриженых женщин в линялых халатах, здесь же были санитарки, дежурные медсестры…

— Расходитесь, больные, расходитесь по местам! — замахала Ликуева на больных руками. — Что вы здесь столпились? Не мешайте обходу!

* * *

И тут из толпы больных к ней приблизилась та самая стриженая девочка, Лариса, что отвязывала Лену в надзорке, и плюнула заведующей в лицо: "Тьфу, сволочь! А еще в белом халате! Лучше скажи, сколько ты с моей мамаши получила’’…

Несколько санитарок, как натренированные овчарки, кинулись на девчонку, потащили ее в надзорку.

— Разойдитесь! Разойдитесь! — заорали на больных медсестры.

Серая толпа, недовольно ропща, стала растекаться по углам бесприютно-огромного барака.

Через полчаса после обхода Лену снова загнали в надзорку, и Софочка ликующе сообщила ей, что она — "на особом режиме", что без сопровождения санитарки ей никуда не разрешается выходить. И свидания сейчас ей запрещены…

— Пусть… — вяло подумала она и присела на край кровати, на которой теперь лежала накрепко связанная Лариса. Тонкое нервное лицо девочки, ее смышленые тоскующие глаза наводили на мысль, что она — такая же "больная", как и Лена.

Осторожно, чтобы не слышали санитарки они разговорились. И вот, что услышала Лена…

Своего отца Лариса не помнила, он бросил их с матерью, когда она была совсем маленькая. Тем более, что мать разорвала все его фотографии. Зато с самых малых лет Лариса помнила одно — как мать пила, бесконечно пила все с новыми и новыми кавалерами, а потом очередной "папа" оставался ночевать.

В их однокомнатной квартире ничего невозможно было скрыть, да мать и не пыталась что-то скрывать от дочери, она ее просто не принимала в расчет. Годы шли, мать старела, и уже кавалеры, заходя к ней в гости, все чаще обращали свои похотливые взоры на дочь. И однажды один любитель "клубнички", договорившись с матерью за весьма солидную сумму, встретил Ларису в квартире, когда она вернулась из школы. Девочка ничего не успела понять, когда на нее навалился, дрожа от возбуждения, здоровенный, потный, вонючий мужик…

После случившегося Лариса убежала из дома. Спала на чердаках, в подвалах. Познакомилась с такими же никому не нужными, заброшенными пацанами и поняла, что ее спасение — среди них. По крайней мере, не будет видеть вечно пьяной мамаши, и та никогда не сможет ее больше продать.