Дурман

— А-а-а! Значит, не баловался! — снова вспыхнула Тошка. — Не брал, значит! Еще и врешь в глаза! А кто шубку сжег, а? Говори! Кто в очаг сунул?

Постепенно гнев ее ослабевал, она видела его округлившиеся глазенки, такие светлые и чистые — они умоляли ее, они были сама невинность. Она смотрела ему в глаза, и сердце вдруг сжалось от жалости. Она уже начала корить себя за эту вспышку ярости и гнева и столь жестокую расправу с ребенком.

— Да не я это, мамочка, не брал я ее, взаправду говорю, мамочка!

— А, может, правда, и не он это, — вступилась старая, еще крепче прижимая к себе внука. — Котенок, может, затащил… От этих пакостников всего можно ждать… Мне показалось, видно, что Пете там на кухне вертелся, а, может, это и не он был…

— Не я, бабушка, не я, — продолжал оправдываться внук. И крупные, чистые слезы катились по его загорелым щекам. Тошка не могла глаз оторвать от этих слезинок, и каждая из них, как вспыхивающий огонек, обжигала ее сердце.

„И почему я его так избила, бедную мою сиротиночку! — ей впору было и самой разреветься, слезы уже подступали к горлу. — Ну какая я мать! Сердца у меня нет, что ли? Как у меня рука поднялась на ребенка! Было бы хоть за что, а то за такую пустяковину… Проклятые котята! Из-за них чуть было не прибила своего ребенка“. Теперь ей уже хотелось обнять и приласкать сына, попросить прощения… Но нельзя… Да еще и свекровь тут…

Пете все еще всхлипывал, дрожа всем телом и крепко вцепившись в руку бабки. Кукурузные початки, связанные обрывком бечевки, валялись у его ног.

— Ну, пойдем домой, ничего, родной, ты больше не будешь так делать, да? — утешала его бабка и тянула в дом.

— Да не я это, бабушка, не я это сделал, — твердил ребенок, вытирая слезы рукавом своей курточки. — Не я это…

Тошка вернулась в дом и загремела посудой, все еще дрожа от холода и от волнения. Старая наблюдала за ней исподлобья, прячась под черным платком, и огоньки злорадства вспыхивали в злобно прищуренных глазах.

— Ну вот теперь посмотрим! — мысленно смаковала она свою победу. — Увидим, как теперь будешь хорохориться…

И сказала с искусно разыгранным сочувствием в голосе:

— Ты бы надела жакет, дочка, не ходи так, не дай бог, простынешь!

— Мне не холодно, — ответила Тошка и направилась в кухню.

Старуха твердо знала, что дома Тошка жакет, свой единственный наряд, не наденет. Будет мерзнуть, но виду не подаст, а на люди снова покажется опрятно одетой, аккуратной, не в поношенной одежде. Хорошо знала свекровь свою невестку. И каждый день с нетерпением ждала, когда же она начнет кашлять, чихать, выйдет из комнаты осунувшейся, с нездоровым блеском в глазах. И, действительно, Тошка начала шмыгать носом; у старухи радостно заколотилось сердце, но радовалась она недолго. „Дать ей вина? — спросила она сама себя и сама же ответила: — Нет, погожу, пусть занедужит побольше, вот когда начнет охать, тогда…“ Но Тошка не оправдала ее надежд: не разболелась, не разохалась. Через пару дней ее простуда прошла и она снова засуетилась, как всегда, по дому…

— Дочка, смотри, как бы опять не простыла, — осторожно начала старая. — Выпей-ка чашку вина с черным перцем. Вишь, Иван-то как быстро вылечился, все как рукой сняло…

— Ничего, мама, я уже выздоровела, — ответила Тошка, а потом добавила: — Если что почувствую снова, тогда выпью…

Старая изменилась в лице, глаза ее засверкали. „Выздоровела, как тут не выздороветь! Жрешь за троих… Вчера бы надо было дать тебе нажраться на веки вечные, да вот умом не дошла…“

Все уже было готово… Старая сварила в медном ковшике целую горсть семян, процедила через тонкую тряпицу, слила в пузырек и спрятала в свой заветный сундук. Когда все кончится, она выбросит пустой пузырек на помойку и — моя хата с краю, я ничего не знаю…

Оставалась в запасе еще одна горсть дурмана, так если отвар в пузырьке испортится, можно будет снова сварить… Только бы заболела, сучка проклятая…

Прошло несколько дней, потом несколько недель, а Тошка все так же неутомимо хозяйничала в доме, никакая хворь к ней не прилипала. Без шубки она даже еще здоровей стала, закалилась, так что ни насморка, ни кашля. Иван болел, Пете несколько дней провалялся в постели, у старухи все косточки ныли, она охала от боли, волочась по дому, как побитая собака, только ненавистная невестка была здоровехонька.

— Ну что мне с ней делать, — прикидывала и так и эдак старая, — как мне ее уходить?

В чуланчике лежали две старые посконные попоны, еще с лета. Они были выбиты от пыли, вычищены, сложены в угол, но старуха развернула их, осмотрела и вынесла во двор.

— Невестка, — сказала она Тошке, — прополощи-ка их немного в холодной воде, забыли мы их летом, а все пригодятся…

— Так ведь я их стирала! — смутилась Тошка и покраснела. — Вместе с другими мешками и с большим покрывалом.

— Ничего, ты прополощи, хуже не будет, что-то мне не глянутся… — пробормотала старая.