Дурная кровь

Если вы знаете, как лучше пробраться к дому Линды Доусон, то сделать это не очень сложно: нужно пройти через сосновый лес на побережье Каслхилла, взобраться на холм, поросший утесником и другими кустарниками, а потом перелезть через относительно небольшой карьер. Карабкаться по отвесным стенам мне пришлось только последние пятнадцать метров. Конечно, имея спортивные ботинки и специальное снаряжение, было бы удобнее, но выбора у меня не было. Потом стало хуже: передо мной оказался забор с колючей проволокой – не то, чтобы ловушка, а так, повод окончательно ободрать руки. Поцарапать ту кожу, которая еще осталась неповрежденной после карабканья по отвесным стенам. И всего-то нужно преодолеть метров пятьдесят, а после них – перелезть через живую изгородь из боярышника и падуба и вы в саду Линды Доусон. При этом охранники «Иммьюникейт» не знают, что вы на территории, и охранные системы не нужно взламывать.

Конечно, большого смысла лазить по садам нет, если вам нужен кабинет Питера Доусона. Ведь даже если удастся залезть в окно, скорее всего сработает сигнализация, поэтому времени на поиски и раздумья почти не останется. Но, может быть, вам и не нужно так много времени: источник из полиции доложил, что компьютер Питера Доусона так и не проверили, поэтому нужно всего несколько минут, чтобы собрать компьютер, взять запасную связку ключей (на крючке на кухне), электронный ключ от ворот (на полке шкафа в холле) и исчезнуть раньше, чем прибудет фургон «Иммьюникейт». И к тому же проскользнуть так, чтобы вас не заметил загорелый коротышка – сосед Линды.

Потом нужно подождать в укрытии, пока уедет фургон, открыть ворота и быстро угнать красный кабриолет Линды. Фургона уже и след простыл, но вы все равно руководствуетесь предчувствиями – вы всегда так поступаете. И попадаете в Каслхилл как раз в то время, как фургон «Иммьюникейт» исчезает за огромными черными металлическими воротами дома Джона и Барбары Доусон.

Глава 15

У католиков, когда кто-то умирает, не так тяжел сам день погребения, как вечер накануне, когда наступает время перевозить покойного в церковь для прощания. Твоя личная беда впервые выносится на всеобщее обозрение. Неизвестно, что будет с той глубокой раной, которая все еще кровоточит. Пару дней назад, когда я стоял возле гроба своей матери в этой же самой церкви, в голове непрестанно крутилась строчка из никейской молитвы о «живых и мертвых», как будто жизнь и смерть – единственно значимая в этом мире альтернатива. В голове все вертелось и пылало, мне казалось, что бушующее море швыряло меня из стороны в сторону.

И вот теперь Линда Доусон стояла возле гроба мужа, унесенная в свое собственное бушующее море. Как ни странно, на щеках ее играл румянец. А когда я проходил у передней скамьи, мне даже показалось, что Линда совершенно спокойна. Подошла моя очередь, я еле слышно пробормотал соболезнования, но Линда смотрела сквозь меня невидящим взглядом. Барбара Доусон поблагодарила, что я пришел проститься с покойным. Мне показалось, глаза у нее налиты кровью. На зубах следы сиреневатой помады. Вид совершенно безумный. У Джона Доусона – влажные щеки в красноватых прожилках, он в синей форме морского офицера, накрахмаленной белой рубашке. Джон вдруг схватил меня за плечо покрытой коричневыми пятнами рукой, и широкая улыбка расплылась по его лицу.

– Эдвард Лоу, – произнес он так, будто я был именно тем человеком, которого ему нужно было увидеть. – Эдвард Лоу, – повторил он вновь и продолжал произносить мое имя до тех пор, пока жена не убрала его руку и не подтолкнула меня слегка вперед. Я обернулся и увидел, что Линда смотрит в мою сторону. В ее глазах все еще была пустота, но я почувствовал, что она, по крайней мере, осознала мое присутствие.

В центральном проходе толпились люди, пришедшие выразить свои соболезнования: местные, многие из которых присутствовали и на похоронах моей матери, небольшая группа хорошо одетых преуспевающих горожан – я думаю, это было «золотое» общество инженеров и строителей. Кроме них там была и кучка зевак, пришедших взглянуть на столь недосягаемого Джона Доусона. По-моему, выглядел он старше своих лет, дело было даже не в возрасте: одежда просто висела на нем, одна бровь сильно поднята кверху, в маленьких глазках – усталость, свет в них почти погас. Может быть, он был болен, а может, просто жизнь не удалась; в любом случае, все, кто знал Джона Доусона много лет назад, не поверили бы, что он так сдаст.