Дурная примета

В большой комнате, образующей вместе с кухней и тесными сенями нижний этаж дома, горит плошка с ворванью. Вильгельм Штрезов обычно встает осторожно, но нынче он опаздывает. Загрохотал табуреткой, зажигая свет, потом не нашел на привычном месте, в куче промасленной рабочей одежды, своей зюйдвестки. Он ворчит негромко себе под нос. Чуть не опрокидывает кофейник с ячменным кофе. Дребезжит чашка.

— Господи боже мой, да что там такое? — слышится из темного угла, где стоит большая супружеская кровать.

— Ничего особенного, зюйдвестка моя где?

— Да в рукаве плаща!

— Там ей не место.

— А я тут при чем?.. Да поворачивайся ты живее! Кочерга с Ханнингом опять взъедятся на тебя, и будут правы, так и знай… Ну что ты расшумелся, знаешь ведь отлично, как нужен мне сейчас спокойный сон, и каждое божье утро одно и то же! — Женщина говорит быстро, громко и немного визгливо.

«Откуда же каждое утро?» — хочет возразить Боцман, но спохватывается.

— Ну, ладно, ладно, — говорит он и думает про себя: «Скоро уж этому конец, на днях появится малыш, и она станет спокойней…»

Он подходит к кровати, грубовато проводит рукой по темным спутанным волосам.

— Трудно тебе, Берта, оно конечно…

Попытка примирения только больше раздражает жену,

— Ничего ты не знаешь. Ты думаешь только о себе. Разве ты хоть чуточку беспокоишься обо мне, о детях? Молчал бы уж! — Она отворачивается к стене.

— Ну, будет, будет… — говорит Вильгельм Штрезов, — Образуется… — Он берет со стола корзинку с едой и гасит коптилку. — Будь здорова, Берта!

Она не отвечает. Слегка наклонив голову, он ждет еще мгновение, потом направляется к двери, откидывает щеколду.

— Вильгельм… — просящим тоном произносит Берта.

— Теперь недосуг, — отвечает он.

— Вильгельм… Будь здоров!..

Он захлопывает снаружи дверь.

— Чтоб тебе утонуть! — кричит она вслед и повторяет: — Чтоб тебе утонуть!

Прозрачные слезы бегут по ее лицу, покрытому бурыми пятнами. Она всхлипывает и кусает губы.

— Боже, боже, я не хотела этого говорить! Я не хотела этого говорить!

Внутри задвигалось нерожденное дитя, затопотало крепнущими ножками по стенке живота. Грузно повернувшись на бок, Берта еще некоторое время предается горестным размышлениям, а затем опять засыпает…

*

Сняв весла с костылей, вбитых в стену сарая, Боцман шагает вдоль берега. Взглянув на луну, он припоминает: не забыл ли чего? Высокие, до самых ягодиц сапоги, пропитанные ворванью, выстланные соломой, шумно трутся голенищами при каждом шаге. С корзинкой для провизии на правой руке, тяжелыми веслами на левом плече, шагает он по узкой тропинке, мимо стоящих у берега хижин, спокойной пружинистой походкой истого рыбака. У него крепкая коренастая фигура, он еще не стар, а время уже успело раскинуть на его лице густую сеть морщин. Но глаза, неопределенного цвета, смотрят ясно и спокойно, может быть даже слегка беспечно. Начинаясь от тонкого, чуть взгорбленного носа врезается в лоб глубокая складка. В деревне говорят: Боцман у нас с норовом.

Достигнув главной улицы деревни, застроенной по обеим сторонам, Вильгельм Штрезов продолжает свой путь к единственному во всем Дазекове дому, у которого на крыше красуются две конские головы, смотрящие в разные стороны. Дом этот, может быть, еще древнее, чем штрезовская избушка на берегу, но это не так заметно. Его хозяева, брат Боцмана Ханнинг и Фриц Лаутербах, или Кочерга, не жалеют труда, чтобы содержать свое жилище в исправности. Стены домика всегда побелены, несмотря на то что известь, даже замешанная на клею, быстро смывается дождями. Крепкие брусья каркаса, просмоленные дочерна, подчеркивают белизну стен.

Луна освещает маленькую площадь, на которой стоит водоразборная колонка с ручным насосом. Вильгельм Штрезов слышит во дворе негромкие голоса Ханнинга и Кочерги.

— Здорово! — приветствует он.

— Здорово, Боцман! Запаздываешь?

— Да, тебе легко говорить, Кочерга. Старому холостяку только и дела, что умно рассуждать.

— Мог бы и сам холостяком оставаться.

— В том-то и дело, что не мог.

— Хватит вам, сразу уж и сцепились, — говорит Ханнинг. Он тащит тяжелые снасти и корзину с едой, Кочерга же только свою корзину: он владелец бота. Это особенно не бросается в глаза, но в таких вот мелочах время от времени проскальзывает.

— Мороз ударит, придется кончать рыбачить. Может, сегодня последний день ловим, — говорит Кочерга.

— И мне так кажется, — отвечает Ханнинг. — Не верится, чтобы удержалась погода, больно уж тихо. Наверняка ударит мороз.

— Да, камбалу ловить — это просто дурь в такое время, — замечает Боцман.

— Придумай что-нибудь получше.

— Можно поставить крючья, пока вода еще не замерзла.

— Этого еще не хватало, что мы, голодранцы какие-нибудь?

— Ты уж никак…

— Скажите на милость, — вмешивается Ханнинг, — вы что, не выспались оба? Довольно вам ругаться.

— Это наше дело, — огрызается Кочерга.

— Вечно ругань, вечно ссоры, разве это дело на борту? Какое тут будет настроение работать…

— Ну, понес чепуху — настроение! — говорит Кочерга.

Они идут мимо церкви и пасторского дома. Иней сверкает на траве и голых кустах.