Дурная примета

Барон говорил о законе божьем и вспомнил при этом о своих батраках. Что тут к чему, голову сломаешь, а не поймешь. Но где-то в подсознании уже рождается понимание всего. Вот он может без запинки назвать пророков и все заповеди, и оказывается, это нужно только для того, чтобы стать батраком, которого наймет на работу Бюннинг? Поди-ка разберись тут… Но на уроках Евгений теперь с еще большим вниманием прислушивается к вопросам, которые учитель Клинк задает старшим, — тем, кому предстоит конфирмация на пасху. Это не повредит, если кое о чем узнаешь заблаговременно.

А дома Евгений то и дело задает вопросы.

*

Из кусочков картона Фрида строит домики. В них живут человечки — обгоревшие спички. Застроено уже полстола. Евгений сидит у другого конца и пытается на мятой оберточной бумаге карандашом нарисовать лодку. Стина хозяйничает на кухне. Берта безмолвно лежит в постели, уставившись в потолок. Боцман ушел гарпунить угрей.

Уроки выучены: небольшой столбик таблицы умножения, примеры на вычитание, два стиха из книги псалмов и опять кое-что о пчелах. С такой аккуратностью, как теперь, дети Штрезовых еще никогда не готовили уроков. Но долог день в четырех стенах, а стоит обоим показаться на улице, сразу драка — все против них. Даже Эмми Химмельштедт, белокурая девочка, дочь Йохена Химмельштедта, которая всегда была так привязана к Фриде, вдруг и знать ее вовсе не хочет.

— Мой отец сказал, что твой отец…

Лодка у Евгения почти готова, остается только нарисовать развевающийся флаг на верхушке мачты. Неважная получилась лодка, так, мазня от нечего делать. Собственно, Евгений и не очень старался, в голове у него было другое. Что пономарь Клинк сказал сегодня старшим?

— Кто мне не покажет на карте Константинополь, тот годится разве что только в батраки. Помяните мое слово!.. Ну, ладно. А о чем гласит пятая заповедь?

Константинополь и батраки…

Константинополь — какое прекрасное, длинное слово, еще прекраснее, чем Гарун-аль-Рашид. Оно как пурпур, как королевская мантия с меховой оторочкой. Как золото, это имя, как золото и пурпурная мантия. Как белоснежные, отороченные кружевами гардины в господских домах, это имя, как цветы из серебряных проволочек и волос в шкатулке над комодом. Близкое и неведомое, сказочное и существующее наяву.

— Ребятки, — сказал еще раз учитель Клинк в конце урока, — ребятки, вам надо все-таки знать, где расположен Константинополь. На проливе Босфор, в Турции, там, где люди накручивают длинные шелковые ленты вокруг головы и где растут большие рощи кипарисов — чудесные большие рощи. И этих кипарисов так много, что они везде растут, даже на кладбище. Раньше Константинополь называли еще Стамбулом… Да ну, что с вами говорить, ничего из вас не получится, все пойдете в батраки— все, кто не знает, где Константинополь…

А потом была перемена. Пономарь не дал себе даже труда показать Константинополь на карте.

Батраки — это в дождь, и в грязь, и в жару до седьмого пота работать вилами и косой и лопатой, слушать понукания и ругань. «Давай, давай, пошевеливайся!» И — «шапки долой», когда подходит Бюннинг. И снова гнуть спину, не зная отдыха, и слышать: «Давай, давай, хамское отродье!»

*

Бюннинг шел своей важной походкой, глядел по сторонам весело и снисходительно — он был в отличном расположении духа. У въезда во двор стояла парная воловья упряжка. Волы вдруг не пожелали идти дальше, стали как вкопанные. Их погонщик батрак ничего не мог с ними поделать, он должен был держать шапку в руке, потому что мимо проходил Бюннинг. Управляющий вертел трость в одной руке, другую заложил за спину.

— Ну вы, три скота, — игриво прикрикнул Бюннинг.

Но батрак обернулся и ответил, держа шапку в руке:

— Я вижу только пару, господин инспектор.

Хорошего настроения как не бывало. Трость Бюннинга взметнулась и прошлась по спинам — не только по воловьим. Воз тронулся, батрак заторопился, все еще держа шапку в руке. А в нескольких шагах стоял мальчонка с бидоном молока. Управляющий его не заметил, но мальчик заметил все. Трость Бюннинга прошлась не только по воловьим спинам.

«Кто не знает, где находится Константинополь, тот годится только в батраки…»

В перемену Евгений искал на карте Константинополь, Но там, на большой коричневой карте, висящей на стене, тысячи линий, точек и кружков. Сплошной коричневый цвет и тысячи линий, они пересекают друг друга, они сплетаются лабиринтом. Белград, Стокгольм, Берлин разысканы — на это ушла вся перемена. Но Константинополь так и остался не найденным…

Евгений смотрит на мать. Энергичным, решительным движением, перенятым, возможно, у Боцмана, он отодвигает в сторону рисунок и карандаш.

— Мама, где Константинополь?

У Берты Штрезовой другие заботы. Она смотрит в потолок, ничего не замечая вокруг, и, кажется, даже не слышит, что ей говорят. Ее руки лежат неподвижно поверх одеяла.

«Что же это делается? Как же это мог Вильгельм такое сказать сегодня в обед?..»