Дурные приметы

На экране телевизора бесновалась молодая американка, заклеив себе одно очень важное место каким-то потрясающим пластырем с крылышками, она уговаривала всех последовать ее примеру и заклеивать себе это самое место только пластырями с крылышками. Звук Анастасия убрала, поэтому девица вынуждена была усиленной жестикуляцией и срамными телодвижениями убеждать в преимуществах замечательного пластыря. Потом появилась толстая баба, у которой, как выяснилось, хронический запор, потом мужик с перхотью, потом девица с прыщами, жиреющая красотка, а под занавес, когда все они благополучно избавились от своих недомоганий, опять прозвучал призыв почувствовать вкус Америки, вкус устойчивый и чрезвычайно привлекательный.

Я пошел, — сказал Евлентьев, убедившись, что выжили, обрели личное счастье — баба с запором повисла на мужике с перхотью, а прыщавую повел на дискотеку какой-то тип, с детства страдающий кариесом. Одна только жирная баба продолжала в одиночестве трястись и вибрировать, опутанная ремнями, присоединенными к мощному мотору, который и содрогал ее до полного сексуального изнеможения. — Ты уже почувствовала вкус Америки?

— Да, — кивнула Анастасия. — Я очень явственно его ощутила, когда ты разговаривал с Самохиным.

— Тебе что-нибудь ответить? — спросил Евлентьев, задержавшись в дверях.

— Не надо, Виталик. Береги силы. У меня такое чувство, что совсем скоро тебе понадобится много сил.

— Видишь ли, — Евлентьев снова прикрыл дверь. — Видишь ли... Кажется, прошли времена, когда я мог поступить и так и этак. Хочу не хочу, нравится не нравится...

— Я все понимаю, Виталик, — Анастасия спрыгнула с кресла, босиком прошла в прихожую и, встав на цыпочки, дотянулась до щеки высоковатого Евлентьева. Она понимала, что это не тот случай, когда можно поцеловать в губы. — Ни пуха! Я буду ждать тебя. Не задерживайся.

— Через час вернусь.

Выйдя на площадку, Евлентьев прижал спиной дверь, чтобы щелкнул замок, и только после этого медленно сошел по ступенькам. Машина стояла тут же, во дворе, запыленная и немытая. Это обстоятельство надежнее всех запоров охраняло ее от угона, вряд ли кто станет рисковать из-за такой рухляди. Самохин оказался прав, он знал, какая машина нужна Евлентьеву. Но мотор был отличный, ходовая часть в порядке, в ней все было в порядке. И добраться на этой машине до Савеловского вокзала можно было за пять минут, а то и за три.

— Привет, старик, — сказал Самохин, осторожно опускаясь на сиденье. От той бесшабашной удали, с которой он просто падал на сиденье в начале весны, хлопал Евлентьева по коленке, весело смеялся, от всего этого не осталось и следа.

Теперь он вел себя осторожно и опасливо. Дверцу закрыл за собой без сильного хлопка, словно боялся кого-то разбудить. — Ты как? Ничего? В порядке?

— Перебиты, поломаны крылья, нет в моторах былого огня, — с улыбкой ответил Евлентьев словами, которые частенько звучали в мастерской Варламова.

— Надо же, как красиво и емко ты стал выражаться, — проговорил Самохин серьезно. — Это уж точно... Нет в моторах былого огня... Ладно, я тут кое-что принес для тебя, — Самохин со скрежетом раскрыл «молнию» на сумке и вынул черный пакет, в каких обычно бывает фотобумага. На этот раз в нем оказались снимки. — Знакомься... Это твой клиент, — и Самохин положил пакет на руль.

Евлентьев взял его не сразу, понимая, что даже такое невинное движение, как взять конверт, вынуть из него снимки, всмотреться в лицо незнакомого человека — все это приближает его к тому моменту, когда придется, все-таки придется передернуть затвор и поймать на прицельной планке темный контур жертвы.

Поколебавшись, он положил руку на конверт.

— Смотри, смотри, — вымученно усмехнулся Самохин. — Чтоб не спутать в критический момент с человеком хорошим, добропорядочным, чадолюбивым...

Евлентьев вынул все фотографии сразу и начал медленно тасовать эту странную колоду. На некоторых отвратительный тип, которого предстояло застрелить, был изображен крупно, портретно, были и групповые снимки, на которых все тот же тип был обведен красным фломастером. Заинтересовался Евлентьев кадрами, на которых, как можно было догадаться, шло заседание правления банка. А вот отвратительный тип идет по улице, уверенно идет, широким шагом, посылая рукой мимолетное приветствие фотографу. Вот он подписывает бумаги, вот он с женщиной, но обстановка служебная, конторская какая-то, женщина скорее всего сотрудница, но миловидная. Она бы наверняка выглядела красавицей, сними ее другой фотограф. Это Евлентьев уже знал — если на снимке красотка, то в этом половина заслуг фотографа.

— Сколько ему лет?

— Сорок девять.

— Выглядит моложе.

— В жизни он еще моложе. Я тебе сейчас о нем расскажу...

— Не надо! — поспешно сказал Евлентьев. — Ни слова. Я не хочу даже знать, как его зовут. Снимки ты оставляешь мне?

— Нет. Не могу. Окажись они в руках следствия, по ним можно догадаться, откуда ноги растут.

— Тоже верно, — согласился Евлентьев. — Они могут оказаться только у своего человека, у соратника, сотрудника, собутыльника. Пил с ним?