Душа и взгляд. Баллады в прозе

При чтении Пушкин производит сильнейшее впечатление, но едва томик отставлен в сторону, как читательский эффект убывает, точно туман рассеивается на глазах или как будто у волшебника Карла срезали чудодейственную бороду, а все потому, что у «нормальных» писателей описываемые феномены пахнут, как живые вещи, и оттого запоминаются, тогда как Пушкин подобен гениальному парфюмеру из романа Патрика Зюскинда, который мог улавливать все запахи мира, а сам не имел никакого запаха, —

да, пушкинский художественный космос как бы приподнят над землей, и изъята из него его плотская пахнущая субстанция, —

вещицы Пушкина – энергийные сгустки, пластически очерченные до внятности телесных форм, они световоздушны, а их первичный материал суть напитанный субтильной энергией воздух, причем световая моделировка идет от содержания, формообразующее же начало черно-белое и графическое, пушкинское творчество голографично и оттого является величиной переменной, —

Пушкин может казаться одним (подавляющему большинству русских) самым гениальным художником, а другим (почти всему миру в переводах и нашему великолепному Синявскому в оригинале) тем самым королем, который – голый, и обе стороны будут по-своему правы, —

да, в то время как у других писателей – причем не обязательно реалистов – на описываемых ими мирах можно (в воображении) ходить и плясать, у Пушкина точно протянут канат над улицей: по нему и идешь, —

опереться не на что, ибо за строкой ничего не стоит, задний план начисто упразднен или, точнее, как будто гигантским шприцом втянут в план передний, вплоть до полного их отождествления, пушкинские образы, употребляя термин А. Ф. Лосева, эйдосны: пусть это и не идеи Платона, но, быть может, «золотая середина» между ними и поздним реалистическим портретом, —

образы Пушкина – еще раз – духоносны и духовидны: естественно поэтому, что «обыкновенным» наблюдением, «обыкновенным» мышлением и «обыкновенным» творческим процессом их не создашь, а только вдохновением! почти на грани того, что на Руси зовется «веянием Духа Святого», —

ну а то обстоятельство, что Пушкин с его помощью вызывал к жизни любые образы – в том числе и темные, роковые – опять-таки подытоживает, как равно и предвосхищает центральный русский сюжет: воистину как «божественной любви и милосердию» здесь не встретиться лоб в лоб с «демонической ненавистью и братоубийством»? сюжет этот, кстати говоря, в зерне присутствует уже в Евангелиях, его будет бесконечно смаковать и обсасывать Достоевский, и его утвердит в апокалиптическом масштабе русская революция.

Итак – еще раз – есть ли душа, и, если есть, есть ли у нее глаза? рассуждаю так: все мы по жизни играем те или иные роли и кроме этого по сути ничего не делаем и делать не можем, и все-таки, как бы безукоризненно ни сыграл человек свою роль (или многие роли) и как бы ни был он непредставим помимо нее (или их) витает над ним некий неразложимый ни на какие составные части остаток его сути и его существования, —

и заключается он, быть может, в смутном, но очевидном – прежде всего для него самого – предположении, что возможна была альтернативная роль (или роли), какая (или какие) мы никогда об этом не узнаем, и рассуждать о сем предмете есть самая праздная вещь на свете, просто была возможна альтернатива – и все, так подсказывает нам наша интуиция, —

а если так, то существует, просто должно существовать, и некое метафизическое человеческое лицо, которое могло бы играть эти предположительные роли, что это за лицо – мы тоже никогда не узнаем, и рассуждать о нем тоже есть самая праздная вещь на свете, просто оно, это метафизическое лицо, возможно – и все, так подсказывает нам наша интуиция, —

и вот это самое наше метафизическое лицо, оформляющиее как сыгранные, так и не сыгранные роли, и есть, быть может, наша душа, —

разумеется, она пребывает всегда в гипотетическом измерении, оттого ее никогда не могли обнаружить (астральное тело еще не есть душа), однако, поскольку вероятность есть всего лишь особая и пограничная форма действительности, постольку и любое высказывание о душе следует по-хорошему ставить в сослагательное наклонение, —

вот Пушкин так всегда и поступал: потому, пожалуй, и догадался, что у души нет глаз.

Мы же, музыкально откликаясь на эту благую пушкинскую весть, склонны, в свою очередь, читая его, непрестанно делать паузы, —

я не знаю другого писателя или поэта, при чтении которого так неудержимо тянет отложить книгу в сторону— и погрузиться в блаженную «беспредметную задумчивость»: или это всего лишь моя личная склонность и к Пушкину не имеет никакого отношения? как бы то ни было, но только заметил я за собой, что в паузе от чтения вообще и Пушкина в частности как-то сразу и насквозь постигаются все основные (философские) вопросы жизни: в том смысле, что раз и навсегда осознаешь, что любое серьезное и глубокое размышление ни к чему, собственно, не ведет и вести не может, а закономерно оканчивается метафизическим тупиком, —