Душа моя Павел

– Не знаю. Какая разница, – проговорил Бокренок раздраженно. – Я же тебе не про мальчика рассказываю, а про то, что обыкновенная советская тетенька, которая вообще-то хотела как лучше и которая ребенка, сама того не ведая и не желая, на всю жизнь искалечила, – она для меня и есть советская, бляха-муха, власть, которая без насилия нигде и ни в чем обойтись не может. Она даже добро через силу вколачивает и любого, кто хоть чуточку не такой, как все, гнобит. Глокая куздра она, которую я никогда не прощу.

– Так это ты, что ли, был? – спросил Павлик с облегчением: значит, точно не умер мальчик. – А глокая куздра – это кто?

– Дурак ты, – побагровел Бокренок.

– Опять срезал, – покачал головой Бодуэн и посмотрел на Непомилуева, как смотрит тренер по баскетболу на новичка, который забросил мяч в корзину с середины площадки, и взрослый человек в спортивных штанах и со свистком на шее пытается понять, случайно у пацанчика это получилось или, может быть, у него способности и надо бы с ним позаниматься отдельно. – А вообще обрезание надо было сделать, идеальное средство против детского онанизма. И в сад либо сразу отдавать, либо пусть уж дома до школы сидит.

– А у нас в Углях еще хлеще была училка в младших классах, – пожал плечами Сыроед. – Если кто баловался на уроках, ставила в угол и трусы заставляла перед всем классом снимать.

– И ты снимал?

– Все снимали. И обрезанные, и необрезанные. И родители знали, и директор школы всё знала. И никто не возмущался. Но это не власть, Бокренок, это бабы бессемейные после войны распоясались и за свое горе мстили. Они, может, в этом и не виноваты, но нельзя было таких к воспитанию допускать.

– А чего после войны? – не согласился Данила. – Ты, Сыроедов, опять же Грибоедова вспомни: Татьяна Юрьевна, княгиня Марья Алексеевна. Всегда на Москве так было. Только до такого уродства не доходило.

– Ну что, кого первого на дуэль вызываешь? – спросил Бодуэн. – Может, тебе еще про больницы детские рассказать? Или про роддома со стафилококком? Про пенсии у стариков? Или с Ромкой поговори, как он в армии служил. Год его деды чморили, год он молодых чморил. А может, про деда моего хочешь услышать, как его в лагерях мучили? И не в чилийских, фашистских, а в самых что ни на есть советских.

– Вы тоже пострадавшие, а значит, обрусевшие, мои – без вести павшие, твои – безвинно севшие, – пропел Сыроед хриплым голосом и отложил гитару. – Да зачем, Гриш? Всё равно не поверит. Ты ему лучше про глокую куздру расскажи. Только не сегодня. Сегодня конец урокам, спатеньки давайте.

– Тем более что тебе, голуба, завтра убираться, – зевнул Бодуэн.

– Вам просто очень не повезло, – сказал Павлик тихо и вышел на улицу, где очистилось небо и высыпали родные, милые советские звезды.

Не ешь пирожок…